— Ты, братец, ври да умело, — сказал тут Калентьев.
Но Варвара Веселая молчала, и Кузьма продолжал:
— Есть люди, кои могли воспользоваться сей жестокой страстию Варвары нашей Веселой и наслать ее на поручика — он с укором посмотрел на Калентьева. — Это вовсе не ты, мил друг, и не господин твой Лазаревич.
— А кто же?! — воскликнул разом почти весь предбанник — за исключением разгоновской прислуги, уже насыпавшей над Белобородовым целый снежный холм, похожий на свежую могилу.
— Третьего дня в лавке Чумнова покупал инструмент по имени циркуль один человек. Он приехал в карете, но одет был, как нищий, коих я много видывал в Казани, — сказал Кузьма. — Этот чело… — продолжил было он, но слова его заглушили горячие удары в дверь бани.
Разопревшая дверь внезапно распахнулась и, повернувшись на петлях, с треском ударила в стену.
В проеме двери, примериваясь, каким боком начать ее прохождение, стояла Домна. Ее голова была косматой, как у беса, попавшего под цепы, плечи полосаты — черная полоса, белая, снова черная, — живот висел до полу, а под носом черной от сажи рукой размазаны усы. Вурдалак, выпивший кровь всех младенцев волости, выглядит гостеприимнее.
Только тут все заметили, что до сих пор среди них нет Вертухина, и отшатнулись от Домны.
И как ни вглядывался в чрево бани весь совет, заседавший в предбаннике, Вертухина нигде не виделось. Только бесы, уже не корчась в пляске, а сидя на углях, злыми красными глазами смотрели из печки.
Домна толкнулась в дверь левым боком, потом правым, но распаренное тело не пускало в предбанник. Она повернулась задом, переступая на месте, как избушка бабы-Яги. На заднице у нее была красная круглая печать самого большого из медных тазов.
Но провалилось и наступление на дверь арьергардом вперед. Косяки стиснули Домну так, что послышался хруст костей.
Тут и прислуга оторвалась от Белобородова. Ежели хозяйка не пройдет в двери, придется разбирать баню. Тогда Разгонов вместо бражки угостит оплеушинами, а они зело невкусны. Людишки сбросили с себя холстины, коими прикрывали срам, и скрутили их в веревки.
Тут очнулись от своего кроличьего ужаса и оцепенения остальные, кто был в предбаннике. Веревками, руками, криками Домну наконец выдернули из проема, как затычку из бутылки с квасом. Да подтолкнул пар, вырвавшийся из бани.
Домна вывалилась в предбанник и села на сугроб с Белобородовым. Белобородов охнул и зашевелился. Людишки бросились поднимать на ноги разбойника, рожденного теперь не из лона матери, а из лона смерти. Белобородов был бледен, дрожал и трясся. Отметины от картофельных яблок стали бледно-сиреневыми, как следы зубов костлявой.
От жаркого тела Домны снег начал плавиться, как под солнцем. Потекли по полу ледяные ручьи, пренеприятно трогая за ноги. Всем захотелось опять в баню.
Но, как и прежде, ни в бане, ни в предбаннике, нигде не виделось Вертухина. Кое-то начал поглядывать на раздувшийся непристойно живот Домны. Заговорить же с ней никто не смел.
Домна села на пол в ручей и смежила веки, верно, погрузившись в размышления о тяготах, кои приносит удовольствие мыться в бане.
Кузьма встал на пороге бани, с трепетом глядя под полок. Была одна только надежда, что Вертухина утащил под полок леший и, помучив, отпустит.
Стали совещаться. Преобладало мнение, что надо уходить, а Вертухин справится сам. Калентьев уже потянулся за халатами — себе и господину Лазаревичу.
В сей момент большой таз, сверкающий на полу отсветами чертячьих глаз, зашевелился. Кузьма, собрав все свое мужество, бросился к нему и приподнял. Вертухин, задеревенелый в отчаянном усилии освободиться, измученный и не способный сказать ни слова, глянул на него, как на зарю последнего, смертного дня. Кузьма с жаром схватил его за подмышки.
В хлопотах, переживаниях и трясучке сердца никто — сам Кузьма прежде всего — не вспомнил о словах про человека, покупавшего в лавке Чумнова циркуль.
Глава пятнадцатая
Касторка, собаки и господин волк
По главной улице Гробовской крепости, ярко освещенной луной, бежал Рафаил с полуштофом касторки в руках. От его полуголого тела шел пар, как от полыньи, шерсть на загривке серебрилась в лунном сиянии, а босые ноги оставляли в снегу дороги глубокие рыхлые следы.
Отец Рафаила, добродетельнейший из смертных, коего кончину он оплакивал два года кряду, оставил ему в наследство пару мягких сапог из барсучьей шкуры мехом внутрь, портки из самодельной ткани-крашенины и нелюбовь к богатству. Необыкновенную отцову обувку носить можно было только в дому, как она к ямам и льдам дорог русских оказалась зело нежна, а портки все испытания вынесли и остались крепки и верны новому их хозяину во всех переменах жизни.
Однако наитвердейшим наследством, вовсе не знающим предательства и порчи, была отчаянная неприязнь Рафаилова отца к достатку, кою Рафаил довел до предела и крайней нравственной чистоты. Отец Рафаила вдобавок к порткам из крашенины и барсучьим сапогам имел рубаху, собаку и жену. Рафаил не имел уже ничего, кроме портков и сапог. В портках он спал, трапезничал, работал, воевал, ходил в них зимой и летом, сапоги же надевал в праздники да садясь на коня.
Правда, в отличие от родителя у него был еще изрядный волосяной покров и вместо тридцати двух зубов — тридцать три, коими он умел разгрызать суповые кости в крошку.
Разбойник Белобородов, к коему он пристал из ненависти к знати и богатству, даровал ему плащ из двустороннего сукна — одна сторона синяя, другая малиновая. За плащ Рафаил платил ему верною службою и обязался вернуть его в целости и сохранности по расставании, буде такое случится. Плащ Рафаил надевал только в жесточайшие морозы, от коих слюна обращается в лед, да при великих событиях вроде повешения заводчиков, исправников и управляющих.
Белобородов предлагал ему и серебро, и злато, награбленное по всему Уралу, но Рафаил отказывался даже от презрительных бумажных денег, кои о прошлом годе по указу императрицы Екатерины II впервые начали печатать в государстве российском. Денег у него не было ни копейки да и карманов, где бы он деньги мог носить, не имелось. Посему касторку Рафаил позаимствовал у здешнего почтового комиссара на тех же условиях, что плащ у Белобородова — с обязательством вернуть при расставании в целости и сохранности. Как сие можно сделать, употребив касторку, он по обычаям великого государства российского пока не думал, полагая вернуться к сей мысли позднее.
Почтовый комиссар согласился с преизрядным удовольствием — лишь бы избегнуть порки, коей полковник Белобородов имел обыкновение всех комиссаров награждать по случаю своего прибытия. Но не согласились собаки почтового комиссара, как не понимающие человеческих обычаев. Уже километр они гнались за Рафаилом по сияющей голубой улице Гробова.
