требуется. Добавлю только, о чём ты, может, неосведомлён, что президентша вышла замуж за бывшего гувернёра своего Мурминского и что этот Теодор был её сыном…
– Я об этом догадался, – сказал профессор, – но доказательства?
– Доказательства на это где-то должны находиться, – добавил советник, – ежели их фамилия не исчезла. Гордая семья не хотела слышать об этом замужестве. Грозили ей опекой, молили, прощали… они должны были скрывать брак.
– И кажется, что так дотянув до последней болезни, – говорил профессор, – когда ей совесть не позволяла бросить собственного ребёнка без имени и опеки, вызвала ксендза Заклику, дабы ему поверить своё завещание. Ксендз Заклика не сумел найти Мурминского… и вот он умер а с бумагами, ему доверенными, неизвестно, что станет.
– Лежат на них судебные печати, – сказал спокойно советник, – если есть, то найдутся…
Только тут, распалив дело, достойный Куделка перешёл к самой волнующей стороне своих откровений… к особе Тодзия. Не признался, что держал его у себя на третьем этаже, дал только понять, что о нём знал, и хотел его привести.
– Скажи, пан, грозит ли ему здесь какая-нибудь опасность?
Советник задумался, но, видно, память свою счёл недостаточной, достал ключ, который носил с часами, отворил бюро, нашёл книжку, на форзаце которой сияла золотая буква М, и погрузился в поиски названной фамилии.
Профессор, глядя на него, рад бы что-нибудь вычитать сперва из лица, но её бледный и сморщенный пергамент не выдавал тайны. Советник, спрятав книжку, вернулся к ожидающему Куделке – с лицом немного нахмуренным.
– Собственно, – сказал он медленно, – мы не имеем законных доказательств, чтобы этот парень к чему-нибудь принадлежал, что бы его делало подозрительным – но мы имеем моральное убеждение… что он не вполне чист. Мы можем его терпеть… пока, пока что-то не найдётся… Но, – добавил он тише, – я должен тебе доверительно поведать, у него тут неприятель в значительном человеке, имеющим влияние и превосходство.
– Мы не сумеем противостоять?
Советник поднял брови, начал пальцами барабанить по бюро и – ничего не отвечал…
– Как ты думаешь? – настаивал Куделка.
– Думаю, что будет трудно… трудно… Но нет, невозможно.
Советник поправил волосы и посмотрел на часы. Это движение испугало профессора.
– Ещё десять минут, – воскликнул он, хватая за руку советника. – Я видел, как ты нянчил ребёнка, ты – отец… имеешь сердце.
– Я урядник и имею обязанности, – отпарировал довольно холодно советник, беря Брандта и отдавая его Куделке, который его быстрым движением бросил на бюро.
– Я взываю к человеку, который имеет сердце, послушай, пан, мой рассказ.
Не обращая ни на что внимания, с горячим чувством, профессор описал свою ботаническую экспедицию, свою встречу, спасение несчастного от петли… и вытянул к советнику умоляюще обе руки.
Тот сидел застывший…
За довольно долгий отрезок времени он не дал никакого ответа. Ещё раз пошёл к бюро и к литере М, долго в ней читал. Сложил фолиант, закрыл и сказал, подавая руку профессору:
– Попробуем… но ты, пан, отвечаешь мне за него, чтобы какой авантюры не совершил. Человек, что посягает на себя, может легко, не имея что терять, покуситься на чужую жизнь.
– А! Нет, нет! – воскликнул живо профессор. – Ручаюсь.
– Закроем глаза и уши, но издалека будем смотреть и прислушиваться.
В эти минуты вошла самая младшая дочка пана советника, объявляя, что подали к столу; урядник встал, вежливо приглашая старичка, но тот, отказавшись, как можно быстрей пошёл домой.
* * *
Майор Заклика был солдатом с 1831 года. Уже в 1832 году часы его жизни остановились и уже дальше не двигались. Жил воспоминаниями пережитой кампании – ходил в мундире, в старомодной чёрной чамаре с крестом virtuti militari, платок завязывал высоко на душке, с огромной фантазией, бакенбарды имел подбритые и полумесяцем, усики – подкрученные вверх, держался просто и, хоть поседевший и с ревматизмом, хоть осевший на деревне, сохранил солдатскую физиономию, физиономию своей эпохи, так, что в нём каждый мог узнать подчинённого генерала Скжинецкого.
В обществе также, когда хотел развлечь людей, не умел говорить ни о чём другом, только историю своего полка и о капрале, называемом Бабочкой, который в его глазах и с ним в компании чудеса вытворял.
Повествование, переплетённое французишной, майор с трубкой и рюмочкой вина продолжал до такого позднего часа, что его трудно было уложить спать, когда однажды в него пускался. На деревне он хозяйничал по-солдатски, по приказу, и шла его служба отлично – но стал неслыханным скрягой и, хотя взаправду не видел для кого и зачем так фанатично собирал, имел славу безжалостного скупердяя.
С ксендзем-прелатом они виделись едва раз в несколько лет. Приглашённый Заклика всегда отговаривался стоимостью путешествия и оставлением хозяйства. Наконец, заскучав по старшему пану брату, ибо его любил, третьим классом, с одной старой торбой, шитой верёвками, на которой стояла поблёкшая надпись: Souvenir, являлся в дом каноника. Поговорив тут несколько дней о старых деяниях, возвращался снова в свою усадебку и загоны.
Когда майор получил письмо от ксендза Стружки с новостью о смерти брата, расплакался как бобр… Хотел спешить на похороны, рассчитал, однако, что это было невозможно, отписал, что как только устроится (должен был ещё лён досеять), тут же прибудет. Как-то через неделю после похорон появился майор с торбой и бархатной тканью у пуговицы, имея надежду, что тут где-нибудь найдёт бесплатное помещение. Первый покой прелата, не опечатанный, служил ему ночлегом, проболтали короткую весеннюю ночь с Павлом. Майор, оплакав брата, хотел как можно скорей избавиться от формальностей этого наследства, от которого не много ожидал.
– Пусть ему там Бог не помнит, – сказал он Павлу, – честнейший человек был, но мот. Грош у него никогда не задерживался… первому лучшему убогому отдавал. Не великие там вещи, должно быть.
На следующее утро майор ещё перед маленьким зеркальцем седые усы чернил, когда прибежал Павел, объявляя ему посещение президента. Каким образом он узнал о приезде, было тайной, но в девять часов же появился. Майор набросил на себя чамарку и с великими знаками уважения принял достойного гостя.
– Простите мне, пан майор благодетель, – отозвался президент, – что, хоть не знакомый, вам навязываюсь. Случайно узнав о вашем прибытии, я не мог себя перебороть, чтобы не излить на ваше лоно… горе над потерей, которую мы понесли. Прелат был для нас больше чем другом.
В течении четверти часа потом взаимный обмен любезностями и некролог умершему занимал обоих панов. Майор не очень присматривался к президенту, потому что он его не много интересовал, зато президент изучал глазами, вслушивался в слова, старался точно узнать человека и его слабости. Наконец пришло к делу – президент, обеспокоенный заботой, объявил, что его сюда привело маленькое дельце, что, касающиеся семьи бумаги, вероятно, должны были находиться среди оставшихся после прелата.
Майор не видел в том ничего
