«Хотя погоди-ка. А ведь и впрямь сказывала что-то такое наша княжна, — вдруг припомнилось ей. — Ну, точно, сказывала! Я хоть и у выхода была, а краем уха уловила». — И она после недолгого замешательства принялась быстро-быстро креститься на икону.
— А он что же? — не унимался Воротынский.
— А он. — Незвана замялась, не зная, как лучше ответить, чтобы суровый князь с траурными полукружьями под глазами, образовавшимися после бессонной ночи, не выместил на ней свою злость от такого непотребного ответа.
Однако заменить слова на более приличные у нее не выходило. Пришлось произнести то, что говорил «покойник», который вел ее к себе:
— Он сказывал, мол, все вы у нашего государя холопки и неча тут чиниться, авось не убудет.
Остальные, после некоторых колебаний, тоже подтвердили слова Незваны. Так бывает — один произнесет, и остальные следом вроде бы «припоминают», что и впрямь такое было. Князю от этого стало так больно, что он даже не уточнил, кто произнес эти слова про холопку — то ли этот Ляксандра, то ли сам долговязый юнец, распоряжавшийся всем и оставивший княжну у себя в шатре.
Дальнейший же их рассказ был совсем коротким. Евпраксия вышла из шатра, над которым красовалось изображение диковинной птицы с двумя головами, уже под утро. Девки не успели ее остановить потому, что она, дико взглянув на них, так резво пошла, а потом и вовсе побежала прочь, что они вскоре потеряли ее из виду.
— Темно еще было, вот мы и не доглядели, — повинилась Незвана.
Увы, но именно в той стороне, куда она устремилась, протекала ласковая Коломенка.
— Не иначе как черт ей дорогу указывал, — причитала Маняша. — Нет, чтоб в иную сторону — жива бы осталась.
«Глупая, — подумал Воротынский. — А в лес бы забрела — тогда бы удавилась на первом же суку, вот и все. Наоборот, еще хуже было бы, потому что самоубивцев на освященной земле хоронить не дозволено, да и отпевать тоже, и пришлось бы носиться с отцом Парамоном, уговаривая и улещая старика, а так пусть все считают, что утопла по нечаянности».
Лишь на третий день, уже во время отпевания Евпраксиньюшки в старой убогой церквушке, стоя возле гроба и отстраненно глядя на мертвое тело, старательно укутанное, чтобы не было видно многочисленных синяков и кровоподтеков, князь Воротынский понял, что он должен делать дальше.
Слабых горе ломает, сильных укрепляет. Сцепят они зубы, сожмут плачущее от боли сердце в кулак, чтоб не трепетало в рыданиях, и выдержат. Князь был сильный. Беду он бы стерпел. Но случившееся с ним именовалось иначе — оскорбление, или, как в то время говорилось — обида. Такое терпеть нельзя.
Спал Владимир Иванович в эти дни мало — два-три часа, не больше, да и был это не сон, а скорее — тяжелое забытье. Вот и после похорон он проснулся, когда еще не рассвело.
За несколько глотков, опрокинул еще один увесистый жбан с медом, заботливо приготовленный накануне. Склонив голову, некоторое время прислушивался к себе. Наконец понял, что и в этот раз помощи от хмеля ему не дождаться, после чего извлек из сундука бережно хранимую саблю, которую ему подарил два года назад Палецкий, и принялся неспешно ее затачивать. Конечно, последнее было излишним, но Владимир Иванович так уж был устроен, что лучше всего ему думалось, когда руки занимались каким-нибудь простым делом, не требующим ни сноровки, ни особого внимания. Поразмыслить же было о чем.
И первым делом на ум пришли слова, принадлежавшие, по уверению священника Парамона, самому Иоанну Богослову: «Творит славных не токмо праведным деянья едина, но и злоба одолевающи лукавым»[48]. Именно этой фразой тот напутствовал его, когда князь исповедывался и причащался у него по весне, перед отъездом на рубеж, чтобы охранять и защищать русскую землю. Защищать, если понадобится, даже ценой нарушения пятой заповеди Христовой, ибо, когда надо истреблять неправедных, тут уж не до «не убий».
«И как же это я не замечал раньше, что неправедных хватает и на самой Руси, — подумалось ему, и он горько усмехнулся: — Самому себе-то не лги. Все ты замечал и все видел. Просто считал, что это не твое, вот и весь сказ. Есть судьи, есть, наконец, великий князь, который, оказывается, сам — главный неправедный. Ну да ладно. Пусть и под конец жизни, но уразумел ты, а это главное. Однако, как отец Парамон говорил, «сердце, утвержено мысльми, во время думы не устрашится»[49]. Да, именно так».
Стало быть, надо все как следует продумать, чтобы, упаси бог, не ошибиться. Когда он предстанет перед великим князем требовать отступного за бесчестие дворовых девок, у него будет всего одно-два мгновения, не больше, дабы рассчитаться за свое с обидчиком. Именно за свое, а не за дочь, потому что та за обиду сочлась полностью. Пусть по-бабьи, но уж как умела, переложив теперь часть долга на своего отца, который не смог и не сумел ее защитить.
И пусть кто хочет убеждает его в том, что на нем нет вины за ее смерть — уж он-то точно знает, что она есть. И искупить ее можно лишь кровью, причем вначале желательно именно чужой, и не просто чужой, а того, кто осмелился обидеть ненаглядную кровиночку, краше которой было не сыскать не только в Коломне, но, пожалуй, и во всей Москве.
«Иже зле смотрит о своих, то како о чужих может добромыслите?[50]— вспомнилось ему еще одно изречение священника, и он даже удивился самому себе. — Поди ж ты. Всегда считал, будто беспамятный, а тут вон сколь всего на ум пришло. Не иначе как господь вдохновляет, а стало быть, благословляет».
И вновь всплыли в памяти слова из еще одной проповеди отца Парамона: «Почтен тот человек, кой не творит неправого, но вдвойне почтеннее тот, кой мешает иным, творящим неправое, и ежели первый достоин венца, то второй — многих». Вот только священник забыл сказать — каких именно, но ничего — он, князь, теперь и сам это знает — терновых.
И вдруг ему послышался звонкий топоток — Митя, сынок, проснулся.
«А ведь опосля того, как меня на клочки порвут, то непременно за дите примутся, — вдруг понял он, и его сразу охватил озноб. — Как это я о нем не подумал? — растерялся Владимир Иванович. — И что теперь делать?»
О том, чтобы отказаться от мести, мысли не было. Это — святое. Честь — все, что есть у служивого. Нет ее — нет человека, а то, что он еще считается живым — просто ошибка. На самом деле, если воин проглотил оскорбление — он уже никто. На такого нельзя положиться в бою, на такого непонимающе будут смотреть бывшие друзья и соратники, удивляясь даже не ему, а, скорее, себе — как это они могли дружить и общаться с таким?
Потомок славного рода Воротынских, а ныне и вовсе старший в этом роде, Владимир Иванович хорошо помнил, что такое негоже даже незнатному воину, а уж человеку, чьи пращуры — Рюриковичи, тем паче. Память о черниговском князе Михаиле Всеволодовиче, который долгие годы правил Русью, сидя на золотом столе в Киеве[51], была для него свята.
