Ознакомительная версия.
– Да, да, конечно. Пойду скажу Мэй. Она, будет очень рада... польщена...
Я уже успел заметить в окне бледное лицо с расширенными глазами. Она будет очень рада, я знал, когда страшный принц Мерлин уберется наконец подобру-поздорову. Но я устал с дороги и к тому же уловил носом аппетитный запах кипящей похлебки, которой, уж конечно, достанет на одного лившего едока. Простодушный Стилико между тем и сам заверял меня:
– В горшке как раз варится жирная курица, так что все очень удачно. Войди же в дом, погрейся и отдохни до ужина. Бран позаботится о твоей лошади, а я пока перетаскаю с баржи последние мешки и отпущу ее обратно в город. Входи, милорд, добро тебе пожаловать обратно в Брин Мирддин.
* * *
Сколько раз я подымался из долины к себе в Брин Мирдцин, но почему-то особенно ясно запомнил именно эту вечернюю поездку. В ней не было ничего сверх обычного, просто возвращение домой, и только.
Но и до сего мига, когда я пишу эти строки, каждая черточка живо сохранилась у меня в памяти. Гулкие удары лошадиных копыт по стылой зимней тропе, шорох сухой листвы и треск хрупких сучков под ногами, полет вальдшнепа, хлопки крыльев вспугнутого голубя. Вот солнце, низкое и спелое, каким оно бывает перед приходом тьмы, осветило палый дубовый лист под деревом, присыпанный изморозью, точно алмазной крошкой; из кустов остролиста с шумом и щебетом выпорхнула птичья стайка, кормившаяся терпкими ягодами; пахнуло влажным можжевельником, золоченная лучом заката, блестит запоздалая ветка цветущего дрока, а чистый и прозрачный воздух уже звенит ночным морозцем, как тонкий хрусталь, и на землю ложится иней.
Я привязал лошадь под навесом у подножия скалы и взобрался к входу в пещеру по крутому травянистому склону. Вот она, моя пещера, в ней царит глубокое безмолвие, и так знакомо пахнет, и недвижный воздух лишь чуть-чуть колышется в такт бархатному трепету под каменным куполом потолка, где летучие мыши, признав мои шаги, остались висеть невидимыми гроздьями, ожидая наступления темноты.
Стилико сказал правду: здесь чувствовался постоянный пригляд, было сухо и проветрено, правда, сейчас холоднее даже, чем снаружи, но это дело поправимое. Жаровня стояла готовая – только разжечь, а у самого входа, в открытом очаге, были сложены сухие дрова. С обычного места на полке я взял трут и кремень. В прежние годы я редко прибегал к их помощи, но теперь высек огонь, и скоро в очаге уже полыхало жаркое пламя. Не знаю, может быть, помня печальный прошлый опыт, я побоялся испытывать даже эту, простейшую свою силу. Но, по-моему, я руководствовался осторожностью, а не страхом: если еще осталась у меня чудесная сила, то лучше сберечь ее на более важные дела, чем какое-то разжигание огня для собственного согрева. Проще вызвать бурю с ясного неба, чем управлять сердцами людей, мне же, если меня не обманывало внутреннее предчувствие, в скором времени понадобятся все мои силы для единоборства с женщиной, а тягаться с женщиной настолько же труднее, чем с мужчиной, насколько увидеть воочию воздух труднее, чем гору. И потому я разжег жаровню возле своего ложа и растопил очаг у входа, затем разобрал чересседельные мешки и вышел с кувшином к источнику за водой. Тонкая струйка, журча, выбегала из-под поросшей папоротником скалы и стекала по изукрашенному морозными узорами ложу, собираясь капля за каплей в округлую каменную чашу. Во мхах над чашей стоял, искрясь инеем, идол бога Мирддина, хранителя небесных путей. Я отлил ему несколько капель возлияния и вернулся в пещеру – посмотреть на свои книги и снадобья.
Все было в полной сохранности. Даже заготовленные травы в банках, перевязанных и запечатанных, как я научил Стилико, казались совсем свежими. Я снял покровы с большой арфы, стоящей в глубине пещеры, и, перенеся ее ближе к очагу, настроил струны. Затем, приготовив себе постель, нагрел немного вина и выпил его, сидя у пляшущего в очаге пламени. И наконец, расчехлив малую ручную арфу, которая сопровождала меня во всех моих странствиях, отнес ее и поставил на старое место в кристальном гроте. Это было небольшое круглое углубление, открывающееся внутрь главной пещеры. Вход в кристальный грот расположен высоко в задней стене пещеры, и каменный выступ снизу закрывает его от глаз. Для меня, когда я был мальчиком, это были врата видений. Здесь, под толщей холма, в одиночестве среди тьмы и безмолвия, бездействовали все чувства, кроме внутреннего, умственного зрения. И царила глубокая тишина.
Лишь иногда, вот как сейчас, когда я ставил арфу, раздавался еле слышный шелест струн. Эту арфу я сам смастерил в юности и так чутко натянул струны, что они отзывались на легчайшие дуновения воздуха. То были звуки таинственные, порой прекрасные, но как бы за пределами доступной человеку музыки, подобно тому как песня серого тюленя на прибрежной скале прекрасна, но в ней звучит голос стихии ветра и волн. Моя арфа тихонько пела про себя, сонно и нежно гудела – так мурлычет от удовольствия кот, располагаясь в тепле у родного очага.
– Отдыхай, – сказал я ей, и на звук моего голоса, отразившийся от кристальных стен, снова зашелестели ее струны.
А я вернулся к яркому огню и черному небу, блиставшему алмазами звезд в отверстии пещеры. Поставив перед собой большую арфу, я – сначала нерешительно, а потом все увереннее – заиграл и запел:
Отдохни, волшебник, пока догорает огонь,
Гаснут дали и край небес пропадает вслед за солнцем.
Довольствуйся малой искрой
В очаге, и запахом пищи,
И дыханием мороза за порогом.
Здесь твой дом и все тебе знакомо:
Кружка, деревянная миска, одеяло,
Молитва, возлияние богу и сон.
(И музыка, говорит арфа, И музыка.)
С наступлением весны пришли неизбежные беды. Колгрим, пробравшись украдкой вдоль восточного побережья на юг, высадился в старых пределах Союзных саксов и стал собирать свежие силы взамен разбитых при Лугуваллиуме и на берегу Глейна.
Я к этому времени уже возвратился в Каэрлеон и был занят заботами о создании подвижного конного войска, что еще зимой задумал Артур.
Впрочем, сама эта мысль, при всей ее важности, была не нова. С тех пор как на юго-восточной оконечности острова, согласно договорам, осели Союзные саксы, и весь восточный берег ежечасно был под ударом, держать постоянную и жесткую линию обороны стало невозможно. Существовали, конечно, кое-какие старые оборонительные сооружения, самое крупное из них – стена Амброзия (я не говорю здесь об Адриановой стене: она никогда не предназначалась для одних только оборонных целей и уже во времена Максена от нее пришлось отступиться. Теперь же она во многих местах была разрушена, да и враг в наши дни был не кельты, населявшие дикие земли севера, врага надо было ждать с моря или же, как я сказал, с юго-востока, где ему уже были открыты ворота в Британию). Часть старых защитных сооружений Артур решил укрепить и достроить, в том числе Черный вал Нортумбрии, обороняющий с севера Регед и Стрэт-клайд, а также древнюю Стену, некогда проведенную римлянами через меловые взгорья южнее Сарумской равнины. У короля была мысль продолжить ее к северу . Проезд по дорогам, которые она перегораживала, оставался открытым, но так чтобы их легко можно было перекрыть при первых признаках продвижения врага к западу. Предполагалось вскоре приступить и к постройке других укреплении. А покуда надо было укрепить хотя бы самые ключевые позиции и поставить там гарнизоны, а также расположить между ними сигнальные посты и держать открытыми связывающие их дороги. Малые короли британцев должны были сами охранять свои владения, а у Верховного короля была сосредоточена подвижная ударная сила, чтобы при надобности бросить им на подмогу или же заслонить прорыв в нашей обороне. Это была старая стратегия, ее применял еще Рим и таким образом успешно оберегал границы отдаленной Британской провинции, пока в ней стояли его легионы. Когда-то подобной ударной силой командовал маркграф Саксонского берега, а уже ближе к нашему времени – Амброзий.
Ознакомительная версия.
