Клеменция схватила девушку за волосы, рывком приподняла с пола и, словно неживую, бросила на дубовое кресло. Девушка взвизгнула от боли. Клеменция пнула ее носком туфли в бок и ухватилась за подол своего платья. Приподняв его, она просунула голову девушки между своих ног и крепко сжала тонкую шею служанки своими сильными ляжками. Девушка хрипела, задыхаясь.
— Понюхай, понюхай! — пробормотала Клеменция, обеими руками задирая девушке платье.
Волосы служанки приятно щекотали Клеменцию в том месте, откуда в свое время появились на свет Альберт и Альбертина.
— Проклятые бабы! — скрежетала зубами Клеменция, обращаясь уже не к несчастной служанке, а ко всем представительницам своего пола.
Графиня взмахнула плетью. Красная полоса взбухла на плавном изгибе девичьей талии.
Клеменция долго медлила со вторым ударом — она любовалась делом своих рук. Девушку эту, как и всех других, она наказывала очень часто, и ее раздражало уже то, что каждый раз, обнажая их тела перед поркой, она не находила следов прежних экзекуций. Рубцы на молодых телах служанок быстро заживали. Правда, рубцы в душах оставались, копились, передавались по наследству, пересекали границы, отпечатываясь в памяти поколений. Поколение за поколением терпело, накапливало эти душевные раны, но потом спустя столетия какая-нибудь капля переполняла чашу, и кого-нибудь из благородных волокли на гильотину или шлепали из маузеров и трехлинеек. Все зависело только от времени и места действия…
Однако вернемся в средневековье, туда, где графиня де Шато-д’Ор, еще не подозревающая о тех ужасах, которые ждут ее род в грядущие века, самым обычным образом порола свою служанку.
— Вот тебе за улыбку! Вот тебе за зубоскальство! Вот тебе, чтоб знала, как благодарить нужно! — приговаривала Клеменция, стегая девушку по спине, по ягодицам и по ляжкам.
Служанка дергалась и извивалась, хрипела и взвизгивала.
— Дрянь! Шлюха! Ведьма! — скрипела зубами Клеменция, и хлесткие удары звонко полосовали трепещущее тело девушки.
— Ой, не буду! Ой, госпожа, простите-е! Ох! Не погубите-е-е! — доносились из-под юбок Клеменции стоны и причитания. — Век Бога буду молить за вас! Господи, спаси душу мою! А-а-а!
Клеменция наконец утомилась и отпустила девушку.
Заплаканная и истерзанная, та упала на ковер и, потянувшись к туфле хозяйки, вновь поцеловала ее подошву.
— Теперь скажи «спасибо за науку», поцелуй плеть и убирайся… Да, вызови сюда пажа Теодора!
Девушка ушла, разумеется не забыв поблагодарить за науку и поцеловать плеть. Графиня же, помолившись Богу, улеглась в постель. Она с тягостным чувством вспоминала прошедший день. Что он ей сулил?..
Ульрих! Слух о том, что он возвращается, обогнал его. У всех, кто ожидал его возвращения, было время подготовиться. Готовилась и Клеменция. Она прекрасно помнила все, что произошло между ними. О, у нее имелись веские причины об этом не забывать! Всякий раз, услышав имя Ульриха, она вспоминала росистую траву, истому во всем теле, и знойный озноб страсти, и весенний пьянящий воздух на поляне неподалеку от деревушки Оксенфурт… Следующие несколько месяцев она делала все, чтобы заставить себя возненавидеть его, но… Если ей и удалось убедить Ульриха в своей ненависти к нему, то убедить себя в том, что она его ненавидит, графиня не сумела. Более того, ее любовь к нему усилилась так, что и каленым железом не выжечь из души. Она все делала наоборот: ластилась к мужу, одно прикосновение которого заставляло ее содрогаться от отвращения, и постоянно оскорбляла Ульриха, каждый взгляд и каждое слово которого были для нее дороже всех драгоценностей мира… Еще до встречи на охоте она полюбила своего деверя. Поначалу это было легкое увлечение, но со временем оно превратилось в жгучую страсть. Выданная замуж по воле родителей, не испытывая никаких чувств к Гаспару, Клеменция покорилась судьбе, но вскоре почувствовала неудовлетворенность этим безлюбым замужеством, и в душе ее созрел тайный заговор — заговор сердца и плоти против судьбы. Нет, не такова была Клеменция, чтобы покорно и обреченно смириться со своей участью!
Когда Ульрих отбыл в Палестину, Клеменция принялась убеждать себя, что желает ему смерти. Она даже не побоялась попросить об этом Господа Бога! Но, видимо, ее сердце молило совсем о другом, потому что в тревожных и сумбурных снах ей не раз являлся Ульрих, такой же юный, как тогда на поляне, и ее охватывало блаженство, и душа ее купалась в счастье, купалась до самого страшного момента — до пробуждения… О, как она рыдала, просыпаясь по ночам и почти физически ощущая отсутствие Ульриха, — так инвалиды ощущают отсутствие руки или ноги! Разумеется, она не была святой, разумеется, грешила. Грешила часто и много. И лгала — лгала и себе, и Богу, и людям. Много раз она пыталась умереть… но не могла. Хотела уйти в монастырь, но не ушла — мешали дети! Их надо было растить, беречь и видеть, как они созревают и во что превращаются. И еще надо было хранить их тайны. А тайн в Шато-д’Оре с годами накапливалось все больше и больше. Тайн таких, что и вымолвить нельзя… И порой странные истории приключались с молодыми воинами, дежурившими на башне. Кое-кого из них нашли в разное время мертвыми у подножия скалы, на которой высился Шато-д’Ор. Но всем им при этом кто-то таинственный и неуловимый нанес смертельные удары кинжалом в спину. Не раз и не два пропадали служанки, кормилицы, исчезали слуги, причем пропадали бесследно, и никто и никогда больше не видел их — ни живыми, ни мертвыми. Очень странным казалось и то, что хозяйка замка приближала к себе глухонемых — мужчин и женщин — и поручала им многое из того, что людям с нормальным слухом и речью никогда бы не доверила. Например, никто не имел права войти в комнаты ее детей, кроме тех, кого она приставила к ним. Большинство из этих людей были глухонемые. Особенно тщательно Клеменция «охраняла» Альберта. Одним из немногих людей, которому дозволено было повсюду и всегда сопровождать Альберта, был уже известный нам Жан Корнуайе, который (хоть и было ему за семьдесят) все еще имел силу держать в руках меч и копье. Он знал многое, а тайны хранил, как могила, и хотя говорить и слышать умел, но был понадежнее глухонемого. И еще один человек в замке умел и говорить, и все слышал, но молчал. То был оруженосец Альберта, Андреас. Помнится, мы уже обещали описать его поподробнее, назвав его «образцом ангельской красоты». Хрупкий и, казалось бы, изнеженный, этот юноша с гладкими, не знающими бритвы щеками и тонкими чертами смуглого личика, на котором прельщали всех своей голубизной огромные, немного наивные глаза, взиравшие на мир из-под длинных черных ресниц, — юноша этот с длинными светло-каштановыми волосами до плеч был между тем наделен недюжинной силой и ловкостью. Он далеко и метко бросал дротик, пятью стрелами мог уложить пять голубей, а удар его меча срезал березку толщиной в раскрытую ладонь. Кое-кто из недругов, разумеется втихую, судачил, что отношения между Альбертом и его оруженосцем очень уж интимны и до крайности похожи на содомский грех. Например, этих олухов смущало, что Альберт часто и очень нежно обнимает своего оруженосца за талию, гладит по голове и очень мало его ругает. Кроме того, они вместе ходили в баню, и никто в это время не имел права туда заходить, кроме старого Корнуайе и еще нескольких особо приближенных лиц. Само появление Андреаса в Шато-д’Оре было загадочно и сопряжено с тайной. Его еще младенцем привез в Шато-д’Ор старик Корнуайе, но откуда — никто не ведал. Сам Корнуайе помалкивал, и все единодушно решили, что старый холостяк прижил где-то сынишку. Было это спустя два года после отъезда Ульриха. Графиня в то время в замке тоже отсутствовала — ездила в монастырь Святой Маргариты на очередное богомолье, а за Альбертом и Альбертиной ходили несколько нянек и кормилиц — под строжайшим надзором Корнуайе и отца Игнация. Андреаса, привезенного Корнуайе, тоже стали воспитывать вместе с детьми графини эти же самые няньки и кормилицы. Вскоре две из них исчезли бесследно, а одна умерла, поев ядовитых грибов…
