— Откуда же у тебя конь?
— Его мне отдали уэверлийские монахи.
— Что за чудо! Pardieu! Судя по тому, что мне довелось увидеть, они для тебя расщедрились бы разве что на проклятия!
— Конь не был им нужен, вот они и отдали его мне.
— Следовательно, остается просто отыскать кого-то, кому не нужны доспехи, чтобы он отдал их тебе. Однако надеюсь, ты передумаешь и, раз уж твоя достойнейшая бабушка доказала, что мы в родстве, разрешишь мне снарядить тебя на войну.
— Благодарю тебя, милорд, и если уж я должен буду просить помощи, то, конечно, обращусь к тебе. Но только сначала испробую другие способы. А пока, добрый сэр Джон, молю, расскажи мне что-нибудь о твоих славных поединках с французами. Ведь вся страна восхваляет твои подвиги, и я слышал, что твое копье за одно утро выбило из седла трех могучих рыцарей. Так оно и было?
— Да. Что и доказывают вот эти шрамы на моем теле. Глупые безумства моей юности и ничего более.
— Как можешь ты называть их глупыми безумствами? Разве не такими подвигами можно обрести заслуженную честь и прославить свою даму?
— Тебе и положено так думать, Найджел. В твоем возрасте подобает иметь горячую голову и неустрашимое сердце. Вот и я был таким — сражался за перчатку моей дамы или во исполнение обета, а то и просто из любви к поединкам. Но с возрастом, когда ты ведешь на битву других, начинаешь думать иначе — не столько о своей чести, сколько о безопасности всего войска. Не твое копье, не твой меч, не твоя сильная рука решат ее исход, и победу в почти проигранном сражении всего чаще приносит холодный рассудок. Тот, кто знает, когда его конники должны атаковать и когда им следует сражаться спешившись, тот, кто умеет расположить своих лучников и своих жандармов так, чтобы они поддерживали друг друга, тот, кто способен хорошо укрыть засадные отряды и бросить их в бой в решающую минуту, тот, кто держит в уме все болота и овраги вокруг, — вот человек, который куда нужнее войску, чем Роланд, Оливер и все остальные паладины Карла Великого{29}.
— Благородный сэр, если его рыцари не блеснут доблестью, из самых обдуманных его планов ничего не выйдет.
— И то верно, Найджел. А потому пусть каждый оруженосец отправляется на войну с душой такой же огненной, как твоя. Однако дольше медлить я не могу, поручения короля должно исполнять в срок. Одевшись, я прощусь с благородной леди Эрминтрудой и отправлюсь в Фарнем. Но ты снова увидишь меня здесь в тот день, когда сюда прибудет король.
К вечеру Чандос уже неторопливо ехал по мирным сельским дорогам и наигрывал на лютне, потому что любил музыку и славился умением петь веселые песни. Заслышав звучный голос, то повышавшийся, то понижавшийся в лад звенящим струнам, крестьяне выходили из своих хижин, смеялись и хлопали в ладоши. Мало кто из видевших его мог бы догадаться, что этот странный одноглазый всадник с лимонными волосами на самом деле — самый закаленный боец и самый хитрый военачальник во всей Европе. Только раз, когда он въехал в Фарнем, к нему подбежал одетый в лохмотья, весь израненный ветеран, радуясь, как верный пес, увидевший хозяина. Чандос бросил ему ласковое слово вместе с золотой монетой и направил коня к замку.
Тем временем Найджел и леди Эрминтруда, оставшись наедине, растерянно смотрели друг на друга.
— Погреб почти пуст, — сказал Найджел. — Бочка пива да бочонок канарского вина. Не королю же и его свите пить такое!
— Нам нужны вина из Бордо. А если он только переночует, то теленка пестрой коровы, кур и гусака достанет, чтобы приготовить пристойный ужин. Но сколько с ним будет людей?
— Десятеро, не меньше.
Старуха в отчаянии заломила руки.
— Милая бабушка, не терзайте так своего сердца! — сказал Найджел. — Нам стоит только слово сказать, и король остановится в аббатстве, где его и придворных попотчуют, как надлежит.
— Ни за что! — вскричала леди Эрминтруда. — Мы навеки покроем себя стыдом и позором, если позволим королю проехать мимо нашего дома, после того как он милостиво пожелал войти в него. Нет, решено! Не думала я, что буду когда-нибудь вынуждена это сделать, но я знаю, таково было бы его желание, и я сделаю это!
Она подошла к железному сундуку, сняла с пояса связку ключей, выбрала самый маленький и отперла замок. Взвизгнули заржавевшие петли, свидетельствуя, как редко откидывала она крышку, чтобы заглянуть в неприкосновенные недра своей сокровищницы. Сверху лежали останки былых нарядов: шелковый плащ, расшитый золотыми звездами, серебряная сетка для волос, сверток венецианских кружев. Под ними покоились завернутые в шелковые лоскутки мужская охотничья перчатка, детский башмачок, выцветшая зеленая лента, завязанная «узлом любви», несколько писем, написанных большими корявыми буквами, и платок с ликом святого Томаса. Старуха с благоговейной нежностью отложила их в сторону и достала с самого дна три укутанные в шелк предмета, развернула их и положила на стол кованый золотой браслет, усаженный неограненными рубинами, золотой поднос и высокий кубок, тоже из золота.
— Ты слышал о них от меня, Найджел, но видишь в первый раз, ибо я не открывала сундука из страха, что наша великая нужда соблазнит нас превратить их в звонкую монету. Я прятала их подальше от моих глаз и от моих мыслей. Но теперь во имя чести нашего дома мы должны расстаться с ними. Кубок этот мой муж, сэр Ниил Лоринг, получил после взятия Белграда, когда он и его товарищи от обедни до вечерни сражались на турнире с цветом французского рыцарства. Поднос подарил ему граф Пемброк на память о его доблести на Фолкерском поле.
— А браслет, милая бабушка?
— Ты не станешь смеяться, Найджел?
— Нет. И с какой стати?
— Браслет был наградой Царице Красоты, и его в присутствии всех высокородных английских дам преподнес мне сэр Ниил Лоринг за месяц до нашей свадьбы. Царица Красоты — я, Найджел, такая сгорбленная и морщинистая. Пятерых храбрых рыцарей выбило из седла его копье — вот так он добыл для меня эту безделку. И теперь, на исходе моих земных дней…
— Нет, нет, милая бабушка! С ним мы не расстанемся!
— Так надо, Найджел. Он бы этого пожелал. Я словно слышу его голос. Честь была для него всем, а прочее он не ставил ни во что. Возьми браслет, Найджел, и поскорее, не то моя решимость ослабеет. Завтра ты поедешь в Гилфорд к золотых дел мастеру Торольду и выручишь за все это столько денег, сколько нам требуется, дабы оказать королю достойный прием.
Она отвернулась к сундуку, чтобы скрыть, как дрожат ее сморщенные губы, и лязг захлопнувшейся железной крышки заглушил вырвавшееся у нее горестное рыдание.
