Сочувствие собрания к несчастным неграм достигло апогея; вот почему, прервав оратора аплодисментами, слушатели потратили несколько минут, чтобы прийти в себя; воспользовавшись этой передышкой, Малуэ вытер лоб батистовым платком и отпил из стакана подслащенную воду.
Во время этой обвинительной речи — мы постарались сохранить в ней ораторскую форму того времени — Дантон рассматривал Марата, чье лицо постепенно принимало откровенно ироническое выражение.
— Вы содрогались от ужаса, вы плакали, — снова заговорил Малуэ. — Выслушайте же то, что мне остается вам сказать, о чувствительные сердца, о нежные души! Когда капитан Филипс, чье имя я уже называл, закончил погрузку рабов, кроме дюжины негров, бросившихся в море, многие отказались от еды в надежде покончить со своими мучениями, приблизив смерть; и тогда несколько корабельных офицеров предложили отрубить руки и ноги самым упрямым, чтобы запутать остальных; но капитан, более человечный, чем на то можно было иметь смелость надеяться, отказался: «Они уже и так достаточно несчастны, чтобы еще заставлять их испытывать столь жестокие муки!» Я, господа, с радостью воздаю должное этому человеку, предавая огласке его великодушие; но так поступает один, а множество других ведут себя иначе! Сколько других, столкнувшись с отказом принимать пищу, перебивают железными прутьями руки и ноги непокорным страдальцам, причем в нескольких местах; эти несчастные чудовищными воплями, которые они не могут сдержать, наводят страх на своих спутников и вынуждают их из-за боязни подвергнуться тем же пыткам к тому, что они отказываются делать как из принуждения, так и по осторожности.
Эта пытка, господа, равнозначна колесованию в Европе, если не принимать во внимание, что те, кого колесуют у нас, преступники, тогда как те, кого колесуют на невольничьих кораблях, люди невинные.
Но потерпите, я не закончил: у меня в руках реляция, ее написал, предал огласке, напечатал Джон Эткинс, хирург на борту флагманского корабля «Eagles Squadron» note 9, нагруженного неграми из Гвинеи; послушайте, что он вам сообщит. Джон Хардинг, капитан этого судна, заметил, что многие рабы что-то шепчут друг другу на ухо, а у женщин такой вид, будто они передают друг другу какой-то секрет; он подумал, что несколько чернокожих замышляют заговор, чтобы обрести свободу; вы знаете, что сделал капитан Хардинг, даже не дав себе труда проверить, обоснованы ли его подозрения? Он сразу обрек двоих из этих несчастных, мужчину и женщину, на смерть и произнес приговор, показав рукой на мужчину, которому предстояло умереть первым; в ту же секунду бедняге перерезали горло в присутствии всех его братьев, потом вырвали у него сердце, печень и внутренности, швырнув их на палубу, и, поскольку на корабле везли триста рабов, сердце, печень и кишки разрубили на триста кусочков, заставив спутников казненного съесть эти сырые и окровавленные кусочки человеческой плоти, ведь капитан грозил той же казнью любому, кто откажется от чудовищной пищи!
Ропот ужаса пробежал по залу.
Но голос оратора перекрыл этот шум. Малуэ понимал, что, если придерживаться форм ораторского искусства, после первого эффекта необходимо произвести и второй.
— Но слушайте, слушайте! — вскричал Малуэ. — Не удовлетворившись этой экзекуцией, жестокий капитан бросил своим палачам женщину; заранее были отданы приказы и определена пытка. Бедной страдалице связали веревкой руки и подвесили ее на мачту так, чтобы ноги не касались палубы. Сорвав с нее жалкие лохмотья, они сначала хлестали несчастную плетью до тех пор, пока все ее тело не залила кровь. Потом бритвами они срезали с нее кожу и разрезали ее тело на триста кусочков плоти, чтобы их тоже съели триста рабов, так что женщина умерла в жесточайших муках и у нее обнажились все кости!
Из зала послышались возгласы возмущения; оратор вытер лоб и допил стакан подслащенной воды.
— Вот какие муки претерпевают несчастные негры во время плавания, — продолжал Малуэ. — А теперь расскажем, что предстоит им претерпеть, прибыв на место.
Примерно треть умирает еще на корабле — об этом я уже сказал; но даже если мы ограничимся в выкладках лишь четвертью всех, то вы сами поймете, сколько жертв покажет нам этот подсчет мертвых.
Цинга, истощение, болотная малярия, какая-то острая лихорадка, не имеющая научного названия, но именуемая негритянской лихорадкой, обрушиваются на них в то мгновение, когда они ступают на землю, и выкашивают еще четверть — это дань, которую климат налагает на всех, кто из Африки перебирается на американские острова. Только Англия вывозит сто тысяч чернокожих, а Франция — половину этого количества; на две страны приходится сто пятьдесят тысяч рабов; итак, две нации, идущие во главе цивилизации, каждый год губят семьдесят пять тысяч негров ради того, чтобы доставить в колонии семьдесят пять тысяч других. Вы, кто слушает меня, подсчитайте, какое огромное число рабов, не получив от них для себя никакой выгоды, уничтожили эти нации за те два столетия, что существует работорговля; семьдесят пять тысяч негров в год умножьте на двести лет, и получится пятнадцать миллионов человек, погубленных нами; но если вы прибавите к этой скорбной сумме еще одну — количество рабов, которых умертвили все остальные королевства Европы, — то получите тридцать миллионов Божьих созданий, которых стерла с поверхности земного шара ненасытная алчность белых!
Присутствующие в зале стали переглядываться. Им казалось невероятным, что они — пусть даже из-за собственной беспечности — оказались вовлеченными в эту неслыханную бойню.
Оратор сделал знак, что он еще не закончил; снова установилась тишина, и Малуэ в следующих выражениях продолжал речь:
— Если бы, после того как море поглотило свою долю жертв, а лихорадка собрала с живых свою дань, у тех, кто выжил, оставалась бы хоть какая-то надежда на счастье, их пребывание в изгнании было бы терпимым; если бы только они обрели хозяев, которые обходились бы с ними хотя бы так, как обходятся с животными, жизнь их была бы сносной. Но когда их привозят на место и продают, от этих несчастных рабов требуют непосильного труда. С самого рассвета их гонят на плантации, и до полудня они должны работать не разгибая спины; только в полдень им дозволено поесть; но в два часа под жгучим солнцем экватора их снова заставляют браться за работу и трудиться до захода солнца; и все это время их охраняют, за ними следят, их наказывают надсмотрщики, которые с размаха стегают бичом тех, кто проявляет в работе хотя бы малейшую небрежность. Наконец, прежде чем им позволят возвратиться в убогие хижины, рабов еще заставляют исполнять для хозяина домашние работы: запасать корм для скота, привозить дрова хозяевам и уголь на кухню, задавать сено лошадям; поэтому часто бывает так, что до своих убогих лачуг они добираются в полночь или за час до полуночи. Им едва хватает времени, чтобы очистить и сварить на ужин несколько початков кукурузы; потом, пока варится кукуруза, они ложатся на циновки, где чаще всего и засыпают, но на работу им приходится вставать раньше, чем они успеют утолить голод, терзающий их, или сон, преследующий их.
