— А значит, все же мой друг не бесцельно убил вчера Жюльена Френа? — спросил шотландец.
— Ничего подобного, — отвечал президент, — произошла небольшая задержка, вот и все.
— Но, в конце концов, задержка на сутки есть подаренные невинному двадцать четыре часа, а за двадцать четыре часа многое может перемениться.
— Сударь, — произнес президент Минар (будучи в прошлом адвокатом, он черпал силы в этой дискуссии), — вы все время называете советника Дюбура невинным?
— Я сужу о нем с точки зрения Господа, сударь, — сказал шотландец, сурово обращая палец к небесам.
— Да, — заметил президент, — а с точки зрения людей?
— А полагаете ли вы, метр Минар, — спросил шотландец, — что даже с точки зрения людей процесс был честным?
— Трое епископов осудили его, сударь, трое епископов вынесли одно и то же заключение — все три заключения совпали.
— А эти епископы не были ли в данном деле одновременно и судьями, и одной из сторон?
— Боюсь, что так, сударь; но как бы иначе гугенот смог обратиться к католическим епископам?
— А почему вы решили, что ему следует к ним обратиться, сударь?
— Это вопрос весьма серьезный, — заявил метр Минар, — и чреватый затруднениями.
— Так вот, похоже, этим вопросом парламент решил пренебречь.
— Вы верно сказали, сударь, — заметил президент.
— Что ж, сударь, мой соотечественник решил, что именно вам принадлежит честь организации этого осуждения.
И тут президенту вдруг стало стыдно отступить перед одним человеком после того, как он только что расхвастался перед десятью другими по поводу того самого поступка, в связи с которым ему сейчас задавались вопросы; обменявшись взглядами со своими родственниками, молчаливо поддержавшими его и придавшими тем самым ему сил, он сказал:
— Сударь, истина вынуждает меня заявить, что, действительно, при данных обстоятельствах я пожертвовал во имя долга самыми искренними, самыми нежными дружескими чувствами по отношению к своему собрату Дюбуру.
— А! — хмыкнул шотландец.
— Так вот, сударь, — спросил метр Минар, начавший терять терпение, — куда же мы движемся?
— К цели, и она уже близка.
— Послушайте, какое это имеет значение для вашего соотечественника, повлиял ли я на решимость членов парламента или не повлиял?
— Огромное.
— И в чем же оно заключается?
— А в том, что моему соотечественнику представляется, что вы, породив это дело, должны сами с ним покончить.
— Не понимаю, — пробормотал президент.
— Это очень просто: вместо того чтобы воспользоваться своим влиянием и обеспечить вынесение обвинительного приговора, сделайте то же самое и обеспечьте вынесение приговора оправдательного.
— Но, — тут выступил один из нетерпеливых племянников, — поскольку ваш советник Анн Дюбур уже приговорен, как же вы хотите, чтобы мой дядя теперь обеспечил его оправдание?
— Приговорен! — воскликнул шотландец. — Вы сказали, что советник Дюбур уже приговорен?
Президент бросил испуганный взгляд на проговорившегося племянника.
Но племянник не заметил этого взгляда или не счел нужным обратить на него внимание.
— Да, да, приговорен, — подтвердил он, — приговорен сегодня, в два часа дня… Дядя, ведь вы же именно так и сказали, или я ослышался?
— Вы не ослышались, сударь, — обратился шотландец к молодому человеку, истолковав молчание президента именно так, как его и следовало истолковать.
А затем он заявил Минару:
— Так, значит, сегодня, в два часа, советник Дюбур был приговорен?
— Да, сударь, — пробормотал Минар.
— Но к чему? К покаянию?
Минар промолчал.
— К тюремному заключению?
Ответа со стороны президента не последовало.
С каждым вопросом шотландца лицо его становилось все бледнее, при последнем же губы посинели.
— К смерти? — спросил он наконец.
Президент кивнул.
Как бы он ни уклонялся от ответа, кивок означал подтверждение.
— Ну, хватит! — заявил шотландец. — В конечном счете, пока человек еще не мертв, нельзя впадать в отчаяние, и, как говорит мой друг, поскольку вы это дело породили, вы можете с ним покончить.
— Каким образом?
— Обратившись к королю с просьбой об отмене приговора.
— Но, сударь, — возразил метр Минар (каждый раз, когда менялась обстановка разговора, он, казалось, делал прыжок через пропасть и тотчас же оказывался у края другой, однако тут же приходил в себя), — но, сударь, если бы у меня появилось намерение проявить милосердие к Анн Дюбуру, король бы никогда не согласился на это.
— Это почему же?
— Да хотя бы потому, что письмо, только что прочитанное вами, отчетливо выражает его волю.
— Да, на первый взгляд.
— Как это на первый взгляд?
— Тут нет ни малейших сомнений: письмо короля, как я уже имел честь вам сообщить, было завернуто в письмо герцога де Гиза. Так вот, это письмо герцога де Гиза, которое я вам еще не читал, я теперь прочту.
И молодой человек вновь достал пергамент; однако на этот раз, вместо того чтобы читать послание короля, он прочел письмо Франсуа Лотарингского.
Оно было составлено в следующих выражениях:
«Господин брат мой!
Вот, наконец, и письмо Его Величества; я с огромным трудом добился его подписи и вынужден был чуть ли не водить его пером, чтобы заставить короля начертать несчастные восемь букв, составляющих его имя. Похоже, в окружении Его Величества есть некий неизвестный друг этого проклятого еретика. Так поспешите же из опасения, что король может переменить свое решение или помиловать советника в случае его осуждения.
Ваш почтительный брат Франсуа де Гиз. 17 декабря 1559 года от Рождества Христова».Шотландец поднял голову.
— Вы хорошо все расслышали, сударь? — спросил он президента.
— Великолепно.
— Надо ли мне второй раз прочитать письмо из опасения, что какие-то моменты могли пройти мимо вашего внимания?
— Этого не требуется.
— Не хотите ли удостовериться, что здесь стоит подлинная подпись принца Лотарингского и настоящая его печать?
— Мне вполне достаточно ваших слов.
— Итак, какой же вывод вы делаете из этого письма?
— Что король колебался, прежде чем подписать, сударь, но в конце концов подписал.
— Однако подписал скрепя сердце, и если, к примеру, человек, подобный вам, господин президент, заявит коронованному ребенку, именуемому королем: «Государь, мы ради примера вынесли приговор советнику Дюбуру, но надо, чтобы ваше величество помиловали его ради торжества правосудия», то король, которому господин де Гиз вынужден был вложить в руку перо, чтобы он начертал восемь букв собственного имени, его помилует.
