Болезнь настигла уже в пути. Сперва князь почувстввал слабость, потом жар. В животе зародилась нудная, тянущая боль, не отпуская ни днём, ни ночью. Открылся понос, кожа пожелтела, как у китайца… Уже на третий день пути князь не мог сидеть в седле, но упрямо желал ехать, и для него изготовили носилки, влекомые парой лошадей.
Но сегодня Ярославу Всеволодовичу стало так худо, что пришлось остановиться на весь день. Привал сделали на берегу какого-то степного ручья, обозначенного чахлыми карагачами. И к вечеру стало ясно, что следует готовиться. Ярослав призвал к себе священника, и батюшка исповедовал великого князя Владимирского, а также причастил.
— Эх… зря ехал… — тихо произнёс Ярослав. — Всё зря… и на Русь не попаду… обидно… на чужбине… быть схоронену…
— Я это виноват, — внезапно горько произнёс боярин Фёдор Ярунович. — Я, я! Распелся, соловей хренов! Здравицу Батыге возглашать вздумал… Полагал, испытывает она тебя, змеища — не таишь ли зла на монгольскую власть… А оно вон как вышло…
— Могло… и так… выйти… как ты сказал… — проговорил с трудом князь. — Не кори себя… никто не знает… что у змей на уме… давить их надобно… без слов…
Глаза Ярослава внезапно широко распахнулись, словно он увидел нечто, другим невидимое.
— Опять… он… пшёл прочь, зверь!!!
Князь Ярослав захрипел, выгнулся и стал биться в конвульсиях.
— Княже! Не умирай!
Однако призыв пропал втуне. Глаза Ярослава остекленели, и навеки застыл в них потусторонний ужас.
…
— … А вот тато приедет, он мне подарит доспехи богатырские, что никакой меч не берёт!
— А мне тато меч-кладенец обещал, что любые доспехи прорубит!
— Тихо, дети, тихо! — княгиня Елена сурово сдвинула брови. — Разгалделись, голова лопнет от вас!
С утра всё валилось из рук. Пробовала вязать — навязала чёрт-те чего, пришлось распускать. Нянька сунулась с разговорами — так глянула, что осеклась девка и юркнула прочь, словно мышь. Даже детская возня сегодня не успокаивала, как обычно, а словно била по оголённым нервам.
Княгиня встала и принялась расхаживать по комнате — муж в подобные минуты делал именно так. Сердце глухо толкалось в груди, отдаваясь в ушах, и забеспокоился, затолкался во чреве малыш, словно чувствуя беспокойство матери.
Да что же это нет вестей никаких?! Обычно гонцы шли впереди посольства, загодя принося весть об успехе или неудаче. А тут…
Пронзительный бабий вой зародился во дворе, покатился над городом. Елена в два шага оказалась возле окна, распахнула его, едва не выбив стёкла — сподобились-таки поставить вместо слюды…
— Чего воешь, Фёкла? — узнала она одну из прислужниц.
— О-о-ой, ма-а-атушка-а-а-а!!! О-о-ой, князь-то наш батюшка-а-а-а-а!!!
А во двор уже въезжали хмурые витязи княжьей охраны, глядя в землю.
Елена сама не помнила, как шла. Двери распахивались перед ней не то сами, не то едва не слетая с петель от резких, изо всей силы, толчков и рывков. Шаги гулко разносились по переходам.
В горнице уже стояли какие-то люди, вроде бы знакомые — Елена не вникала. Высокая фигура в рясе выступила вперёд.
— Прости, Елена Романовна, — владыка Пётр опустил перед княгиней голову. — Не уберегли.
Тяжкий дух разложения витал в горнице, вытесняя все другие запахи, а заодно и звуки. И даже солнечный свет от этой нестерпимой вони стал пепельно-серым.
Елена стояла и смотрела. Где-то далеко, далеко билась, вопила словно бы чужая мысль: "дура, чего ты стоишь, у тебя мужа убили, ты волосы рвать на себе должна!"… Мысль эта, однако, была бессильна пробить толстую стеклянную стенку, словно отгородившую княгиню от остального мира. Где-то она видела такие стеклянные круглые сосуды… колбы… нет, реторты…
Елена просто стояла и смотрела. Нет, это не её муж. Да разве ЭТО могло быть когда-либо её Михасем? Ни за что не поверю…
Княгиня пошатнулась и мягко, словно сложившись, повалилась на пол.
…
Небо сияло блёклой голубизной, словно выцвело за жаркое лето. Где-то высоко, очень высоко курлыкали отлетающие к югу журавли, прощаясь с этой землёй и наполняя растерзанную душу пронзительной, ясной печалью. Осень, расщедрившись напоследок, подарила миру ясный, тёплый солнечный день. Возможно, последний перед долгой, долгой зимой…
Две женщины, одетые в чёрные наряды, оставлявшие открытыми только лицо, сидели на скамье под деревом, уже утратившем свой роскошный золотой наряд. Двор также не был устелен опавшими листьями — монахини ежедневно тщательно подметали тут, и палые листья шли на огород.
— Ну вот мы и сироты с тобой, Филя.
В ответ Евфросинья положила руку поверх сестриной, сжала пальцы Марии.
— Ростиша-то знает?
— Послали гонца…
Постарела, постарела сестра, подумала Мария, взглядываясь в такое родное, любимое лицо. Вон морщинки у глаз… А ведь тридцать пять лет всего…
— Так ведь и ты не девочка уже, Маришка, — сказала вдруг настоятельница.
— Разве я вслух говорю уже, не замечая? — удивилась Мария.
Евфросинья чуть улыбнулась.
— Нет пока. Токмо по лицу твоему как по книге читаю я.
Помолчали.
— Каково-то теперь Елене Романовне… — вновь заговорила Мария, не в силах слушать тоскливое курлыканье, доносящееся из поднебесья.
— Да, трудно ей будет, — согласилась Евфросинья. — Труднее, чем даже тебе, пожалуй. Когда она рожать-то будет?
— Вот не знаю точно. Узнаю, так скажу. Но, полагаю, недолго уж.
Снова помолчали.
— Ежели будешь писать Ростише, так прямо скажи — пусть не думает нынче в Орду ехать, — Евфросинья разгладила столешницу ладонью.
— Отпишу, да токмо и сам он не дурной, — усмехнулась Мария. — И Батыга проклятый тоже, к сожалению. Думаешь, оставить он единое великое княжество? Ни к чему это татарам. Поделит ярлыками своими на уделы, вот увидишь. Так что Ростише нашему шиш, а не Чернигов.
Внезапно Мария прижалась что есть силы к сестре и горько, по-детски, взахлёб зарыдала. Евфросинья баюкала её, гладила по голове и рукам.
— Трудно тебе, Мариша?
— Не то… трудно… а поплакать негде…
Настоятельница прижалась к сестре щекой.
— Счастливая ты. А я вот не могу более плакать, Мариша. Хочу, и не могу.
…
Солнце садилось в морозной дымке, холодное, будто отверстие в ледяном куполе неба, протаянное дыханием. Короток зимний день…
Мария оторвалась от окна, вздохнула, протянула руки к печке. В печи, сложенной по-белому, жарко пылал огонь, потрескивали, истекая смолой, крупные сосновые поленья. Надо же, уж и дома стали руки зябнуть… Совсем, совсем не качает кровь сердце. А ведь не так уж давно любой мороз был нипочём.
