— Иными словами, вам угодно, чтобы я сложил с себя звание министра и удалился из Франции? Чтобы я сам себя изгнал?
— Я желаю, чтобы монсеньор стал папой, как только откроется вакансия, и намерен просить у него тогда полной индульгенции для себя и своих друзей.
Мазарини сделал не поддающуюся описанию гримасу.
— А вы, сударь? — спросил он д’Артаньяна.
— Я, монсеньор, — отвечал тот, — во всем согласен с шевалье д’Эрбле, кроме последнего пункта. Я далек от желания, чтобы монсеньор покинул Францию, напротив, я хочу, чтобы он жил в Париже. Я желаю, чтобы он отнюдь не сделался папой, а остался первым министром, потому что монсеньор — великий политик. Я даже буду стараться, насколько это от меня зависит, чтобы он победил Фронду, но с тем условием, чтобы он вспоминал изредка о верных слугах короля и сделал капитаном первого же свободного полка мушкетеров того, кого я назову ему. А вы, дю Валлон?
— Да, теперь ваша очередь, дю Валлон, — сказал Мазарини. — Говорите.
— Я, — сказал Портос, — желаю, чтобы господин кардинал почтил дом, оказавший ему гостеприимство, возведя его хозяина в баронское достоинство, а также чтобы он наградил орденом одного из моих друзей.
— Вам известно, что для получения ордена надо чем-нибудь отличиться?
— Мой друг сделает это. Впрочем, если будет необходимо, монсеньор укажет способ, как это можно обойти.
Мазарини закусил губу: удар был не в бровь, а в глаз. Он отвечал сухо:
— Все это между собой плохо согласуется, не правда ли, господа? Удовлетворив одного, я навлеку на себя неудовольствие остальных. Если я останусь в Париже, я не могу быть в Риме; если я сделаюсь папой, я не могу остаться министром; а если я не буду министром, я не могу сделать господина д’Артаньяна капитаном, а господина дю Валлона бароном.
— Это правда, — сказал Арамис. — Поэтому, так как я в меньшинстве, я беру назад свое предложение относительно путешествия в Рим и отставки монсеньора.
— Так я остаюсь министром? — спросил Мазарини.
— Вы остаетесь министром, это решено, монсеньор, — сказал д’Артаньян. — Вы нужны Франции.
— Я отказываюсь от своих условий, — сказал Арамис. — Его преосвященство остается министром и даже фаворитом ее величества, если он согласится сделать то, что мы просили для самих себя и для Франции.
— Заботьтесь только о себе, — сказал Мазарини, — и предоставьте Франции самой договориться со мной.
— Нет, нет, — возразил Арамис, — фрондерам нужен письменный договор; пусть монсеньор соблаговолит его составить, подписать при нас и обязаться в самом тексте договора выхлопотать его утверждение у королевы.
— Я могу отвечать только за себя, — сказал Мазарини, — и не могу ручаться за королеву. А если ее величество откажет?
— О, — сказал д’Артаньян, — вам хорошо известно, что королева ни в чем не может вам отказать.
— Вот, монсеньор, — сказал Арамис, — проект, составленный депутацией фрондеров; потрудитесь его внимательно прочесть.
— Я его знаю, — сказал Мазарини.
— Тогда подпишите.
— Подумайте о том, господа, что подпись, данная при таких обстоятельствах, может быть признана вынужденной насилием.
— Вы заявите, что она была дана вами добровольно.
— А если я откажусь подписаться?
— Тогда вашему преосвященству придется пенять на себя за последствия отказа.
— Вы осмелитесь поднять руку на кардинала?
— Подняли же вы руку, монсеньор, на мушкетеров ее величества!
— Королева отомстит за меня!
— Не думаю, хотя в желании у нее, пожалуй, не будет недостатка. Но мы поедем в Париж вместе с вами, ваше преосвященство, а парижане за вас вступятся.
— Какая, вероятно, сейчас тревога в Рюэе и в Сен-Жермене! — сказал Арамис. — Все спрашивают друг у друга: где кардинал? Что сталось с министром? Куда исчез любимец королевы? Как ищут монсеньора по всем углам и закоулкам! Какие идут толки! Как должна ликовать Фронда, если она узнала уже об исчезновении Мазарини!
— Это ужасно! — прошептал Мазарини.
— Так подпишите договор, монсеньор, — сказал Арамис.
— Но если я подпишу, а королева его не утвердит?
— Я беру на себя отправиться к ее величеству, — сказал д’Артаньян, — и получить ее подпись.
— Берегитесь, — сказал Мазарини, — вы можете не встретить в Сен-Жермене того приема, какого считаете себя вправе ожидать.
— Пустяки! — сказал д’Артаньян. — Я устрою так, что мне будут рады; я знаю средство.
— Какое?
— Я отвезу ее величеству письмо, в котором вы извещаете, что финансы окончательно истощены.
— А затем? — спросил Мазарини, бледнея.
— А когда увижу, что ее величество совершенно растеряется, я провожу ее в Рюэй, сведу в оранжерею и покажу некий механизм, которым сдвигается одна кадка.
— Довольно, — пробормотал кардинал, — довольно. Где договор?
— Вот он, — сказал Арамис.
— Видите, как мы великодушны, — сказал д’Артаньян. — Мы могли бы многое сделать, владея этой тайной.
— Итак, подписывайте, — сказал Арамис, подавая кардиналу перо.
Мазарини встал, прошел несколько раз по комнате с видом скорее задумчивым, чем подавленным. Потом остановился и сказал:
— А когда я подпишу, какую гарантию вы дадите мне?
— Мое честное слово, — сказал Атос.
Мазарини вздрогнул, обернулся, посмотрел на благородное, честное лицо графа де Ла Фер, потом взял перо и сказал:
— Мне этого достаточно, граф.
И подписал.
— А теперь, господин д’Артаньян, — добавил он, — приготовьтесь ехать в Сен-Жермен и отвезти от меня письмо королеве.
Глава 48
Перо и угроза иногда значат больше, чем шпага и преданность
У д’Артаньяна была своя мифология; он верил, что на голове случая растет только одна прядь волос, за которую можно ухватиться, и не такой он был человек, чтобы пропустить случай, не поймав его за вихор. Он обеспечил себе быстрое и безопасное путешествие, выслав вперед, в Шантильи, сменных лошадей, чтобы добраться до Парижа в пять или шесть часов. Но перед самым отъездом он рассудил, что нелепо умному и опытному человеку гнаться за неверным, а верное оставлять позади себя.
«В самом деле, — подумал он, уже готовясь сесть на лошадь, чтобы отправиться в свое опасное путешествие, — Атос со своим великодушием — настоящий герой из романа. Портос — превосходный человек, но легко поддается чужому влиянию. На загадочном лице Арамиса ничего не прочтешь. Как проявит себя каждый из этих трех характеров, когда меня не будет, чтобы их соединить между собой, что получится — освобождение кардинала, быть может?.. Но освобождение кардинала — крушение всех наших надежд, единственной пока награды за двадцатилетний труд, перед которым подвиги Геркулеса — работа пигмея».
