– В пятьдесят две тысячи, в пятьдесят две, – самодовольно сказал купец. – Но я не считаю расходов, когда речь идет об услаждении взоров нашего великого хана.
– Это похвально, я доложу хану о вашем усердии. Но не гневайтесь, если мои текинцы лишат вас первой награды. Об арабских конях, разумеется, ничего плохого сказать нельзя, однако лучшими в мире считаю все же текинских.
Вельможа пустился в пространные рассуждения о достоинствах различных пород коней, купец слушал и загадочно ухмылялся, перебирая пальцами по толстому животу.
Воздух наполнился благоуханиями. Пришла жена менялы – высокая, стройная, под легким покрывалом, сквозь которое угадывались румяна и белила на ее щеках, краска на ресницах, сурьма на бровях и китайская мастика на губах.
Вельможа встал, увидев ее:
– Приветствую почтеннейшую и прекраснейшую Арзи-биби, жену моего лучшего друга.
Она ответила поклоном, улыбкой. Меняла не мог удержаться, чтобы не похвастать перед вельможей своим богатством и своею щедростью: он вытащил из сумки драгоценности и тут же подарил жене, соврав при этом, что час назад заплатил за них в золотом ряду восемь тысяч таньга. Жена в самых изысканных выражениях поблагодарила за подарок; ее слова были обращены к мужу, но взгляды – к вельможе. Утопающий в самодовольстве купец ничего не заметил и все твердил о восьми тысячах таньга, заплаченных за драгоценности, о пятидесяти двух тысячах – за арабских жеребцов и еще о каких-то других тысячах. Вельможа слушал, покручивая свои черные неотразимые усы, скрывая за ними снисходительную, с оттенком презрения, усмешку – ту самую, что многие из кокандцев жаждали носить на своем лице, но с чужого срывали кинжалом, а чаще – доносами.
– С этими драгоценностями вы будете еще пленительнее, о прекрасная Арзи-биби, – сказал вельможа. – Как жаль, что наслаждаться созерцанием вашего ангельского лица в обрамлении этих драгоценностей дано только одному вашему супругу.
– Я полагаю, не будет особенным грехом, если ты, Арзи-биби, наденешь серьги, ожерелье и откроешься на минутку перед сиятельным Камильбеком, моим лучшим другом, – с готовностью подхватил купец (вот куда завело его самодовольство и глупое тщеславие!).
Она согласилась, не споря (еще бы!): надела ожерелье, подняла покрывало.
Вельможа откинулся, застонал и в изнеможении прикрыл ладонью глаза, как бы ослепленный ее красотой.
Купец от самодовольства надулся, пыхтел, сопел и слегка покряхтывал.
Ходжа Насреддин за камнями, видя все это, только покачивал головой, мысленно восклицая: «Жирный хорек, чему ты радуешься? Ты выписываешь жеребцов из Аравии, а твоя жена находит их гораздо ближе!»
Вернулся вор – возник из воздуха перед Ходжой Насреддином:
– Вдова живет неподалеку. У нее действительно трое детей, и все больны. Шестисот пятидесяти таньга ей не хватит даже на уплату долгов. Завтра она будет опять без гроша по милости этого презренного кровопийцы!
– Запомни его лавку, запомни дом вдовы, это все скоро пригодится нам, – сказал Ходжа Насреддин. – А теперь пошли!
Они удалились, оставив вельможу, хвастливого менялу и его жену со всеми их тысячами, драгоценностями, арабскими конями и постыдными тайнами. Чайхана, где они остановились, была на другом конце базара, они шли долго, минуя опустевшие ряды, пересекая затихшие площади. Пламенеющий закат слепил, вечерний свет широко и тихо лился на землю, и в этом золотом сиянии минареты, хмурые громады мечетей как бы утрачивали свою земную тяжесть, казались прозрачными, зыбкими, словно готовые подняться в небо и расплавиться в его чистом, спокойном огне.
Горное озеро!.. Ходжа Насреддин расспрашивал о нем всех подряд на базаре – земледельцев, бродячих ремесленников, шутов и фокусников. Тщетно – никто ничего не слышал о таком озере. «Куда же оно запропастилось? – думал Ходжа Насреддин. – Может быть, старик владел им еще в одном из прежних своих воплощений, где-нибудь на Юпитере или Сатурне, а теперь от старости все перепутал и посылает меня искать это озеро на Земле!»
Второе дело, касающееся умилостивления Турахона, тоже немало заботило его. «До праздника осталась всего неделя, – размышлял он. – Нужны деньги, не менее шести тысяч, где их взять?»
Пришлось обратиться за советом к одноглазому вору, – не открывая, разумеется, ему цели, для которой были нужны эти деньги.
– В прежние годы я без особого труда достал бы в Коканде шесть тысяч, – ответил вор. – Но теперь кокандцы все обнищали, у кого найдешь такой увесистый кошелек? Разве только у менялы.
– Ты опять в плену своих греховных мыслей, – с упреком сказал Ходжа Насреддин. – Почему обязательно украсть, разве нет других способов?
– Выиграть в кости?
– Можно и проиграть. Мы должны избрать какую-нибудь другую, беспроигрышную игру.
В голове Ходжи Насреддина мелькнула догадка, пока еще смутная, но таящая в себе плодотворные семена.
– Игру втроем: ты, я и этот жирный многогрешный меняла. Но как заманить его в нашу игру?
– Жирный меняла, обиратель вдов и сирот! – воскликнул одноглазый. – Заманить его в игру? Да легче заманить этот столб или вон того верблюда!
– А было бы очень хорошо получить деньги именно от него, – продолжал Ходжа Насреддин, увлеченный своей догадкой. – Добровольно, разумеется, вполне добровольно! Это было бы весьма полезным и самому меняле для перехода в иное бытие по окончании земного пути.
– Получить от этого кровопийцы добровольно шесть тысяч таньга! – захохотал одноглазый. – Да его земной путь окончится на первой же сотне! Посмотри, как он держится за свою сумку, не вырвать!
Разговор происходил в чайхане в поздний час, на рубеже полуночи. Город спал, базарные огни погасли, горели только смоляные костры на сторожевых башнях. Молодой месяц одиноко и печально склонялся над минаретами, серебря льдистым светом их изразцовые шапки. Было прохладно, тихо; днем в городе уже царило лето – зной, пыль, духота, но крылатые ночи с их мглистым сиянием, с таинственной свежестью звездного ветра еще принадлежали весне. Одноглазый вор забрался под одеяло и захрапел, а Ходжа Насреддин лежал с открытыми глазами, весь во власти голубого тумана, спустившегося на землю с неведомых высот и полного неясных видений иного, далекого мира.
Гулкие барабаны, возвестившие полночь, вернули Ходжу Насреддина к земным делам – к толстому купцу и его кожаной сумке с деньгами. Усилием воли он стряхнул сладкое оцепенение бездумья. «Ищи, мой разум, ищи! Меняла должен дать шесть тысяч таньга, и он даст, и вполне добровольно, – так мною задумано, так будет исполнено!»
