Шерубен подал ему письмо, полученное им в этот день утром, и спросил:
— Вы, вероятно, знаете руку Баккара?
— Даже отлично.
— Так вы теперь узнаете ее.
— Нет… вы ошибаетесь, сударь. Шерубен удивился.
— Как! — проговорил он. — Это не ее рука?
— Нет, — ответил с глубоким убеждением граф.
— Но ведь нельзя же сомневаться, что это письмо от нее?
— Может быть… конечно, она могла, из благоразумия, попросить написать это письмо свою приятельницу или даже просто свою горничную.
Это было так правдоподобно и так походило на женские привычки, что убеждение Шерубена нисколько не поколебалось.
— Очевидно, — сказал он, — что если Баккара не писала сама, то, по крайней мере, заставила писать за себя.
— Может быть, — подтвердил опять граф.
— Итак, вы теперь думаете, что проиграете пари?
— Ну, нет еще…
— Как! — вскрикнул удивленный Шерубен.
— Очень просто… для того, чтобы я это думал, необходимо, чтобы я слышал, как Баккара скажет вам, Шерубену: «Я вас люблю».
— Но можете ли вы как-нибудь спрятаться у нее?
— Очень легко… я подкуплю ее горничную и при посредстве ее спрячусь к ней в уборную… Баккара, по всей вероятности, примет вас в своем будуаре.
— А когда вы услышите это знаменательное слово, то сочтете ли вы пари проигранным с вашей стороны?
— Да.
— В таком случае, — заметил нагло Шерубен, — советую вам написать вашему банкиру.
— Я сделаю еще лучше этого, — ответил граф, смотря на часы, — теперь ровно восемь — , она ждет меня в девять и, конечно, выпроводит ради вас еще до одиннадцати часов… я возвращусь домой, захвачу с собой пятьсот тысяч франков в банковых билетах и возвращусь потихоньку обратно к ней и спрячусь у нее в уборной… Если Баккара, как вы говорите, действительно любит вас, то вы возвратитесь от нее сегодня с пятьюстами тысячами франков.
Шерубен поклонился.
— Точно так же я возьму и свои пистолеты, — продолжал граф с таким хладнокровием, что невольно смутил Шерубена, — потому что если Баккара вас не любит и не она писала записку, которую вы мне сейчас показывали, то ваше пари проиграно, и я воспользуюсь своим правом, чтобы убить вас.
Шерубен невольно вздрогнул при этих словах, но так как он глубоко веровал в свою звезду, то быстро оправился от смущения.
— Вы правы, граф, — пробормотал он и поклонился.
— Прощайте, — ответил ему граф. Они раскланялись и разошлись.
Граф вышел из клуба и спокойно отправился сначала к себе, а потом к Баккара.
Шерубен вошел в игорную залу, проиграл около двух часов в вист и ровно в половине одиннадцатого встал со своего места и направился к выходу из клуба.
В дверях он столкнулся с Рокамболем.
— А! — заметил он. — Вы едете, верно, за пятьюстами тысячами франков.
— Да.
— Не забудьте только духов, которые я вам дал.
— Не беспокойтесь.
— Завтра мне положительно некогда, — добавил Рокамболь, — смотрите же не увлекитесь своим счастием и будьте к назначенному времени у госпожи Маласси.
— Будьте спокойны, я знаю хорошо свою роль и добросовестно сыграю ее.
— В эту минуту ваше письмо уже в руках маркизы… Прощайте, но не забудьте, что малейшая ошибка испортит все дело и через сутки вы будете убиты.
— Знаю, знаю!.. Прощайте.
Рокамболь вошел в клуб, а Шерубен вышел из него. Он отправился пешком до улицы Монсей и пришел туда ровно в одиннадцать часов.
Рука его сжимала склянку с духами, и он уже мысленно считал себя обладателем пятисот тысяч франков.
— Что это, — подумал он, — она пишет, что калитка будет отперта в одиннадцать часов, а на самом деле она заперта… подождем несколько минут.
Прошло около четверти часа, а калитка не отворялась.
— Тем хуже, — — подумал он, — я звоню. И он действительно позвонил.
Калитка отворилась, и он вошел в дом к той, к которой он нес, сам того не зная, яд, данный ему виконтом де Камбольхом.
Ровно за час перед этим Баккара сидела в кабинете с графом Артовым.
Баккара рассказывала графу про Андреа и его мерзкие дела.
— Так вы узнали его вчера? — спросил граф.
— Да, по его взгляду, который он не может изменить… Андреа, — добавила она, — знает или, по крайней мере, должен знать Шерубена, и я уверена, что между ними есть какой-то отвратительный союз.
— Мы это узнаем, — сказал граф, — так как Шерубен умрет, если он только не выскажет нам всей своей тайны.
В эту минуту раздался звонок. Часы били одиннадцать с четвертью.
— Это он, — сказала Баккара и указала рукой на свою уборную.
Граф тихо встал, вошел в уборную и запер, за собой дверь.
Жидовочка спала, не раздеваясь, в этой же самой комнате, на диване. Она спала тем странным сном, во время которого Баккара советовалась с ней, как с каким-нибудь оракулом. Оставшись одна, молодая женщина опустилась на кушетку.
Но скоро дверь ее комнаты отворилась, и в ней показался Шерубен.
При виде ею Баккара пожала плечами.
— Как? — проговорила она. — Вы являетесь сюда без позволенья?
Шерубен невольно вздрогнул, но в эту минуту молодая женщина улыбнулась, и он принял эту улыбку за признак своего будущего торжества.
— Но, — заметил он, — разве я когда-нибудь ослушивался вас?
— Но ведь я сказала вам третьего дня, — возразила Баккара, — что я не хочу видеть вас раньше трех дней.
— Вы очаровательно притворяетесь.
— Я притворяюсь? Шерубен подал ей письмо.
— Что это? — спросила Баккара.
— Это мое оправдание.
Она прочла.
— Да кто же вам это писал?
— Вы…
— Я? Никогда!
— В таком случае вы, вероятно, продиктовали это письмо кому-нибудь, — пробормотал смущенный Шерубен.
Она ничего не ответила, и это-то молчание Шерубен счел за полупризнание и успокоился.
— В таком случае меня обманули и подшутили надо мной, — сказал он, — а так как я здесь…
— То и можете остаться, — докончила она за него и опять улыбнулась.
Шерубен почувствовал тогда, что пятьсот тысяч франков находятся уже в его кармане.
— Положительно, — подумал он, — духи моего друга виконта совершенно не нужны, но раз уже они со мной, то нужно воспользоваться ими.
И при этом он вынул из кармана пузырек с духами.
— Что это? — спросила Баккара, невольно вздрогнув.
— Это смиренный подарок, который я повергаю к вашим ножкам, — ответил Шерубен и подал ей герметически закупоренный флакон.
Баккара взяла его и посмотрела на него на свет. — — Что в нем такое? — спросила она.
— Индийская эссенция, — ответил Шерубен, голос которого невольно дрожал.
— Для чего она?
— Для туалета… она распространяет вокруг себя великолепный запах.
