— Оставьте, господа. Мы закончим не раньше, чем один из нас свалится к ногам другого. Если бы сюда приходили затем, чтобы обмениваться царапинами, шпаги были бы ни к чему, вполне хватило бы пары булавок.
И он повернулся к Риттеру:
— Ну как? Ты отдохнул?
Что касается Отто и Самуила, никому даже на миг не пришло в голову, что их можно уговорить остановиться, такое мстительное бешенство обуревало первого и столько каменной, неумолимой решимости угадывалось во втором.
Если бой и прекратился на время, то о шутках Самуила этого не скажешь: он продолжал изощряться.
— Заметь, — сказал он Дитриху, — что всякое преимущество в этом мире имеет свои неприятные стороны. Скажем, пресловутый прием нашего Отто — несомненное преимущество, но лишь до той поры, пока он его не подвел. Зато теперь, как видишь, мой досточтимый противник вконец упал духом.
— Ты полагаешь? — процедил Дормаген, разъяренный настолько же, насколько подавленный.
— Ах, мой любезный Отто, если мне позволено дать тебе совет, — продолжал Самуил, — я бы сказал, что с твоей стороны сейчас было бы разумнее воздержаться от разговоров. Ты так запыхался после своих в высшей степени похвальных усилий воткнуть мне в кожу полфута заостренного железа, что уже едва дышишь, а пытаясь еще разглагольствовать, рискуешь от натуги совсем задохнуться.
Дормаген схватил шпагу.
— К барьеру! — проревел он. — Сию же минуту!
Такая ярость была в его голосе, что секунданты, оторопев, тотчас дали сигнал к бою.
Юлиус в это время думал:
«Сейчас одиннадцать. Она, наверное, в часовне. Может быть, она молится за меня. Я знаю, я уверен, это ее молитва только что спасла меня».
Боевой сигнал пробудил его от сладких грез, но надо заметить, что он очнулся от них еще более собранным и готовым к борьбе.
Дуэль возобновилась.
Дормаген на этот раз более не обращал внимания на издевательства Самуила. Охваченный слепым бешенством, он нападал, почти не заботясь о защите, в жажде нанести рану, забыв о возможности ее получить. Но, как всегда бывает, страсть туманила его мозг, жар, обжигавший душу, заставлял руку лихорадочно вздрагивать, так что его удары были скорее мощны, нежели точны.
Самуил заметил, что противник дошел до исступления, и делал все, чтобы еще более распалить его. Он теперь затеял новую игру. На этот раз, вместо того чтобы, как вначале, наружно выказывать невозмутимое спокойствие, он принялся прыгать, вертеться, то отступая, то наскакивая, перебрасывать шпагу из одной руки в другую, изводить, донимать, дразнить Дормагена, ослепляя его мельканием своих финтов, оглушая неумолкающей трескотней ехидного пустословия.
Мало-помалу у Дормагена голова пошла кругом.
Внезапно Самуил воскликнул:
— Эй, господа! Скажите-ка мне, на какой глаз окривел Филипп Македонский?
А сам он все продолжал с немыслимым проворством изматывать своими фокусами Отто Дормагена, чья ярость с каждой минутой росла, а ловкость уменьшалась.
— Это был, по-моему, левый глаз. Филипп, приходившийся отцом Александру Великому, а более, господа, ничем особенно не блиставший, осаждал один город… как его? Не помню. Ну, а некий лучник из этого города возьми да и напиши на одной из своих стрел: «В левый глаз Филиппу!» И, вообразите, стрела прибыла точно по адресу. Одного не понимаю: почему, черт возьми, он предпочел левый глаз правому?
В ответ Дормаген вновь сделал свой коронный выпад.
Но он плохо рассчитал: его шпага скользнула по шпаге Самуила, острие которой слегка коснулось его груди.
— Ты открылся, — укоризненно заметил Самуил.
Отто заскрежетал зубами. Было совершенно очевидно, что Самуил щадит его, играя с ним, как кошка с мышью.
Поединок другой пары между тем велся с не меньшим ожесточением. Но там силы были более или менее равны.
Риттер, парировав ложный выпад так, что клинок Юлиуса слегка отклонился вверх, нанес такой стремительный и мощный удар, что противнику не хватило времени его отразить.
Смертоносное жало впилось в правый бок…
Но случай благоволил юноше: острие уперлось в какой-то подвижный шелковистый комочек и, едва пронзив его, скользнуло вместе с ним вдоль ребер, лишь чуть-чуть оцарапав кожу.
Юлиусу же осталось только подставить свою шпагу, чтобы противник напоролся на нее сам; лезвие вошло на три пальца в бок Риттера, и тот медленно осел на ослабевших коленях и упал к ногам победителя.
Жизнь Юлиуса была спасена благодаря маленькой шелковой подушечке, висевшей у него на шее, — той самой, что хранила в себе увядший цветок шиповника.
— А, у тебя все? — хмыкнул Самуил.
Едва услыхав эту короткую фразу, присутствующие тотчас поняли, что теперь и Самуил — он тоже — хочет закончить без промедления. Дормаген, сообразив это, попытался его опередить, снова пустив в ход свой знаменитый удар.
— Опять! — усмехнулся Самуил. — Э, ты повторяешься!
Тем же, что и в первый раз, молниеносным прыжком он уже успел избегнуть вражеского клинка, но на этот раз в то же мгновение и сам сделал неожиданный мощный выпад, выбив шпагу из руки Отто, а своей легонько ткнув противника куда-то в лоб, после чего мгновенным жестом, не лишенным, однако, некоей издевательской аккуратности, отдернул шпагу назад.
Однако острие клинка успело проникнуть на полтора дюйма в левую глазницу.
Дормаген испустил ужасный крик.
— Я тоже решил, что левый глаз предпочтительнее, — изрек Самуил. — Во время охоты отсутствие правого причиняло бы куда больше неудобства.
Свидетели столпились вокруг раненых.
У Франца было проколото насквозь левое легкое. Но хирург надеялся спасти ему жизнь. Когда же он подошел к Дормагену, Самуил, не ожидая, пока врач произнесет свое заключение, важно пояснил:
— Его жизнь вне опасности. Я хотел только лишить его глаза. Заметьте: вместо того чтобы позволить клинку, войдя в черепную коробку, проткнуть мозг, при том, что это не составило бы для меня ни малейшего труда, я вытащил его так деликатно, словно то был хирургический инструмент. По правде говоря, здесь имела место скорее операция.
Затем, обращаясь к хирургу, Самуил прибавил:
— Он ослаблен постом. Пусти-ка ему поскорее кровь, если не хочешь, чтобы он получил кровоизлияние в мозг. При правильном уходе недельки через две он уже сможет выйти на улицу прогуляться.
Но не успел хирург взяться за ланцет с намерением последовать совету Самуила, как в комнату вбежал, запыхавшись, один из зябликов.
— Ну вот! — буркнул Самуил. — Что там еще?
— Полиция! — закричал зяблик.
— Я уж ее заждался, — безмятежно проронил Самуил. — По крайней мере со стороны этих господ было любезно оказать мне честь, немного побеспокоившись за меня. Они далеко?
