нею будет? Будет до конца жизни слезами обливаться?
– Милостивый пане, – подхватил Горницкий, – народ никогда своих панов крови не отвергал и не забыл о ней. Не тревожьтесь за судьбу принцессы.
– Слишком поздно придёт к ней корона и брак, – прервал снова тише король. – Катерина много претерпела, София овдовела, сирота Анна на вашей милости.
А что же с этим королевством?
Король остановился и долго молчал, смотрел на старосту, как если бы его вызывал.
– Выбирайте осторожно, чтобы за чечевицу прав своих не лишились. Достаточно тех, кто стремится к нашей короне.
– Император первый, – прошептал Горницкий.
– Император? – пробормотал король. – Из-за них мы потеряли Чехию и Венгрию, обе страны Ягелонам принадлежали. Отец дал им себя запутать и вырвать их у себя. Император сделал меня бездетным, император закуёт вас в неволю!
Он поднял руку, которая тяжело упала на постель.
– Литва за царём [8] из страха. Он тиран. Катерина цепенела от страха, чтобы её не выдали ему; не отдавайте ему Анну, бедную Анну. Убьёт её.
Не смел Горницкий вспомнить о французе, но король сам шепнул:
– Французского короля брат сватается, чужой нам, далёкий, молодой. Польша ничто для него, он ничто для вас.
И добавил после раздумья:
– Прусский герцог? Кто же знает? Захотите его?
Староста слушал с напряжённым вниманием, но эти мысли, перемещающиеся по очереди в голове замечтавшегося, казалось, его слишком удручают; он прервал его, успокаивая.
– Милостивый пане, Бог милосерден. Если осиротить не захочет, будет заботится! Зачем же беспокоиться заранее.
– Да! Судьба неизбежна, необходимость железная, – вздохнул он. – Вижу будущее, вижу его… грустное…
– Ваша милость, – отозвался Горницкий, – хотите мне выдать какие-нибудь приказы? Вы приказывали меня позвать.
Король беспокойно провёл рукой по лбу.
– Не знаю уже, – сказал он, – да… вы были мне нужны… Мне хотелось иметь кого-то при себе…
Его глаза повернулись к двери.
– Соколы и орлы… жадные… никого больше… все чего-то выпрашивают, никто ничего не приносит. Слова утешения… доброй слезы…
– Какой это день? – спросил он вдруг.
– Воскресенье, – шепнул Горницкий.
– Да, было это сегодня утром? Или вчера, или месяц назад? Уже не знаю. Вместе смешалось вместе, всё прошлое лежит запутанным передо мной. Эти соколы…
– Избавиться бы от них, милостивый пане, – сказал староста.
– Плачут, – начал король, – как отец, женских слёз перенести не умею. У Гижанки есть дочь… Мой единственный ребёнок. Заячковская… знаешь… я хотел на ней жениться… ждёт… мир связан…
Зюзю Орловскую даже сюда привезли… и та… А! Эти соколы!
Не смел ничего сказать Горницкий, но ему сделалось неприятно, а когда потом король замолчал, отважился шепнуть:
– Не думать бы о них!
– Да, – вскоре сказал король, – чарами меня и напитками взяли, а здоровье и жизнь ушли. Тех, кого я любил, судьба быстро у меня вырвала… промелькнули через жизнь мою как тени, только сны теперь о них. Вижу их, как бы живые были. Стоят около меня… Элжбета и Бася вместе. Староста, – сказал он живей, – ты привёз мне с собой их изображения?
– Они имеются в Тыкоцыне, – ответил Горницкий.
– Я сейчас хотел иметь… порадоваться ими, – сказал король. – В Тыкоцыне! Езжай же за ними, прошу тебя, езжай и завтра спеши ко мне с возвращением. Хочу их иметь, хочу иметь их непременно сейчас, хотя бы до могилы.
Горницкий начал объяснять, почему их не забрал с собой, но тот, погружённый в мысли, уже, казалось, его не слушает, и повторил:
– Завтра, привези мне их завтра.
Затем словно что-то себе припомнил:
– Белинский, – спросил он, – есть в Тыкоцынском замке?
– Ни на шаг не отходит от него, – ответствовал Горницкий. – Это человек, на которого можно положиться, милостивый пане.
– Поэтому я его над моей казной поставил, – слабеющим голосом добавил Август. – Это муж старой веры, старой праведности. Скажи ему, пусть никому ни отдаёт после меня имущество, кроме принцессы Анны… Она сестёр не обидит, а я хочу, чтобы она обиженной не осталась. Бедная Анна… На её сиротство упадёт корона! Кто знает? Вырвут у неё, может, и моё наследство и её… из Ягеллонок последней.
– Милостивый пане, не может этого быть, – прервал староста, – этих мыслей даже не допускайте; люди бывают неблагодарными, народ неблагодарностью запятнать себя не может.
Лицо Сигизмунда Августа сменило насмешливое выражение.
– Ты ошибаешься, староста, ошибаешься, – промолвил он, – наоборот, благодарных людей, может, что-то найдётся, народы всегда должны быть неблагодарны!
Напрасно хотел запротестовать староста тыкоцынский, король покачал головой.
Но в результате долгой уже беседы была видна усталость.
Среди неё Сигизмунд Август иногда казался спящим. Ему не хватало слов и заполняло их бормотание… Бормотания прерывали новые. Староста не смел без разрешения ни удалиться, ни дольше мучить короля, который, как только его видел, как бы побуждаемый к разговору, открывал уста, и вскоре, исчерпав себя, слабел.
В конце концов, думая, что аудиенция слишком затянулась, он сделал пару шагов от королевского ложа, но король услышал ходьбу и открыл глаза.
– Езжай, – сказал он, – езжай, скоро… прошу тебя… изображения, знаешь, два вместе, Элжбеты и Барбары, привезёшь мне их завтра.
– Я немедленно отправляюсь исполнять приказ, милостивый пане, – отозвался Горницкий, уходя.
Король, должно быть, уже не услышал ответа, потому что староста увидел его с открытыми устами, глубоко спящим, слышалось только тяжёлое дыхание и храп утомлённой груди.
Когда, осторожно подняв занавесь, староста тыкоцынский очутился в предыдущей спальной комнате, в которой у дверей стояли Княжник, Плат и чашник Якоб на каком-то тихом совещании, ему понадобился долгий отрезок времени, чтобы прийти в себя – так ещё в его памяти, в сердце звучало то, что слышал из уст умирающего.
Не подлежало для него сомнению, что король уже с этого ложа боли не встанет, что это были последние часы и слова последние.
Взволнованный до глубины души, Горницкий пытался овладеть собой, но рыданий сдержать не мог.
К стоящему недалеко от порога приблизился Фогельведер и взял его за руку.
– Всякая надежда потеряна? – спросил Горницкий. – Доктора, есть у вас ещё какая-нибудь надежда?
Фогельведер покачал головой.
Мгновение молчали. Доктор взял его за руку и вывел за собой в другую комнату, в которой, помимо референдария Чарнковского, временно находился маршалек Радзивилл, в стороне тихо расспрашивая Якоба Залеского о короле.
Увидев возвращающегося Горницкого, Чарнковский подошёл к нему.
– Ты говорил с ним? – спросил он.
– Да, – сказал староста, – и разговор был для больного, может быть, слишком долгим. Он утомил его, но отпустить меня не хотел.
– Дал тебе какие приказы?
– Приказал мне ехать в Тыкоцын, чтобы ему завтра привёзти два изображения, Элжбеты и Барбары, которые привык носить при себе.
– Завтра! – подхватил Чарнковский грустно. –
