а пятый был трапезным покоем.
Все стены комнат были оббиты разного цвета сукном. Вообще, сукном были оббиты и пол, и ставни, и окна, и двери, и даже потолок. Однако приёмный покой был, как оказалось, оббит не сукном, а тиснёной и золочёной кожей, на которой были искусно изображены разноцветные разные травы, цветы, животные, птицы, звери.
Иван Васильевич провёл меня сначала по всем палатам, а потом мы вернулись в первую. Приёмную, так сказать. Государь сел на кресло, а нам указал сесть на лавку возле двери.
— Вот, други мои, — начал Иван Васильевич. — Думал я передраться в Слободу лета через три, но подумал-подумал и решил, что надо поспешать. Устал я с боярами собачиться.
— И правильно, государь! Давно о том говорили! — поддержал царя Данила Романович. — Не даром указы о земщине разослали по городам и весям. Во многих местечках людишки сами управляются, собранием решают. Без наместников. Суды правят. Губные избы татей ловят, дознание проводят.
— Опричные земли отобрали? — спросил Иван Васильевич.
— Строгановы приезжали. Готовы все свои земли под твою руку передать. Им не важно в какую казну соль возить.
— По цене сговорились?
— Сговорились, государь. В полцены будем забирать от торга.
— А они, что просят? Не за так, же?
— За так и прыщ не вскочит. Просят разрешить серебро искать, добывать и плавить.
— Значит всё-таки нашли серебро? — усмехнулся царь. — Не просто так слухи ходили?
— Наверное нашли! — уверенно сказал воевода.
— Всё серебро отбирать в казну нашу. Пусть добывают, плавят, но дьяка к ним направь, пусть считает.
Царь обернулся ко мне.
— Напиши, Фёдор, свою арифметику.
Я кивнул.
— Перевозите печатный стан и книгопечатников.
— Не готово ещё строение под печатный двор.
О том, что сам хотел заняться книгопечатанием, я было дернулся сказать, но вовремя «схватил себя за язык» и промолчал. Дядька и так косился на меня недобрым глазом словно мерин на ластящуюся кобылицу.
— Поторопи, Данила Романович, мастеров. Невмоготу мне Москва. Ты-то свою жену и детей станешь перевозить?
— Не отстроил пока здесь хоромы, государь. Да и не к спеху, мне.
Царь как-то по-особому глянул на меня, чуть улыбнулся и сказал:
— Отозвал я опалу от Адашева. Вызвал в Москву.
— Как же так, государь? — развёл руками Романов. — Ведь он первый противник твой? Они же поставят на трон Старицкого, когда ты в Слободу переберёшься.
— Я помазанник Божий и пока живой, трона царского им не видать. И за сей совет, что ты мне дал, спаси тебя Бог. Невозможно меня теперь развенчать и о том они знают. И осталось им только убить меня. А мы теперь знаем, что травят меня, так же. как и Настасью мою. С тех лет и травят. Ибо, и у меня, всё то, что ты написал, Фёдор, всё имеется. Особо с головой.
Данила Романович, ничего не понимая, переводил взгляд то на меня, то на царя.
— Ты, Данила Романович, проведи сыск, но тихо-тихо. Не поднимая шума. В общем-то зачинщиков мы давно знаем, а потому и «верную тысячу» собрали, и в Слободу перебираемся.
— Так ты потому уже сейчас хочешь в Слободу перебраться, что заговор раскрыл?
— Заговор не раскрыл, но то, что Настасья не сама по себе чахнет — то есть правда. И то, что она перестанет слушаться лекарей, все о том узнают, и Шуйские подумают, что я их раскрыл, а значит, покуситься на меня могут бунтом.
Царь помолчал и продолжил.
— Завтра поедем с тобой в Москву, казну собирать. Распорядись, чтобы тут работы не останавливались.
— Оставлю за себя брата двоюродного.
— Василия? Хорошо. Ступай, распорядись про завтрашний отъезд.
— Так… С Адашевым почему так решил, государь?
— А потому, что он, в отличие от Шуйских, совсем не дурак, и может с ним в Москве порядок какой-никакой будет. Да и не очень-то они с ним ладят, Шуйские, Глинские, да Бельские. Вот пусть и останется в Москве. Перегрызутся про меж собой, так нам в радость.
— Ну, ежели так? — вздохнул, но нахмурился, Данила Романович и, поклонившись, вышел.
— Видишь, дела какие? — сказал царь, не глядя мне в глаза. — Обидеть легко можно… Всем не угодишь.
Я лишь покивал, соглашаясь.
— Так может и мне уголь твой пить? — переменил тему разговора Иван Васильевич.
— Конечно, государь. И не только уголь. Ещё травы пособираю, что ртуть выводят. Взвары сделаю. Вместе пить будем. Сколько ты, столько и я.
— Не пойму, откуда ты всё это знаешь? — покачал головой царь.
— Говорю, же, что запоминаю я всё легко. Всё, что грек рассказывал, всё помню. Мне интересно было его слушать, а ему хотелось кому-то рассказать.
— Так, где тот грек-то?
— А я не говорил разве? Преставился он прошлым летом.
— Ах, да! Говорил! Пошли к царице, проведаем, да с царевичем поговорим! Он на её половине обитает. Не хочет царица его от себя отпускать. Тебе место там посмотрим. На этой половине Ивановы палаты стоят пустыми и тебе бы тут место нашлось, а на женской половине всё мамками, да няньками занято.
— Я бы пока на твоей половине, государь, пожил. Пока мы с царевичем сойдёмся, может время пройти некоторое. А вдруг не по нраву я ему придусь? Учителей редко кто любит. Да и вбили уже ему репетиторы свои уставы. Переучивать труднее, чем сразу учить. Может не понравиться ему моя учёба.
— Мало ли что? Не понравится! Заставим! — посуровел Иван Васильевич.
— Насильно мил не будешь, государь. Ты против шёрстке гладишь, а другой кто погладит щенка по шёрстке, и щенок из другой руки есть станет, а твою руку укусит, когда вырастет. Ты же помнишь, как сам рос и бояре тебя гнобили и еды лишали?
Царь нахмурился и помрачнел.
— Ты откуда знаешь про бояр?
— Люди сказывали на торжище.
— Что сказывали?
— Что бояре тебя в детстве мучили и сейчас извести хотят.
— Так и сказывали?
— Так, государь.
— Схватить надо было! — гневно крикнул Иван Васильевич. — Почему не схватил?!
Он поднял на меня руку, но увидев моё сжавшееся от страха детское тело, опомнился и поник плечами.
— Забываю, что отрок ты, а не зрелый муж. Больно складно речи ведёшь. Худо, что ты невелик годами.
— Может худо, а может и ладно.
— Ну, да. Никто не подумает, что ты мой советчик.
— Я, советчик? Да, Господь с тобой, Великий Государь. Какой из меня советчик? Да и что я могу посоветовать со своих невеликих годов? Что я видел? В науках — да, разумею, а в советах… Вон, про Адашева сказал, что он умный, а не
