Но каким бы ужасным ни было плавание сюда, возвращение оказалось куда хуже, поскольку корабли уже не были кораблями, как и их команды. Ничто не толкало нас вперед, разве что нежелание умирать под нескончаемым и липким дождем.
Мы прибыли к северному побережью острова Ямайка, и если нам это удалось, то лишь благодаря упорству и мужеству адмирала, ведь корабль двигался так вяло, что за многие дня мы не могли преодолеть ни единого метра в нужном направлении, трюмы наполнялись водой на глазах, и даже денно и нощно откачивая воду, мы не могли поддерживать ватерлинию на уровне, необходимом для маневренности.
Это были танталовы муки, поскольку уже вблизи берега течения отдаляли нас от него, это превратилось в вечную борьбу — мы откачивали воду, ставили паруса и молились, но за две недели так и не приблизились к порту.
Когда же наши бесконечные злоключения подошли к концу, пришлось вытащить корабли на песок, потому что на воде они не могли более оставаться на плаву ни единой ночи. Каково же было наше удивление, когда мы увидели, что борта их похожи на сухой лист и рассыпаются от прикосновения.
Мы заключили соглашение с индейцами, оказавшимися миролюбивыми, и они снабдили нас фруктами и свежим мясом, что оказалось приятной переменой после отвратительной диеты из сухарей и вяленого мяса. В первые недели ни у кого даже не было сил, чтобы собраться с силами, даже мыли о том, чтобы о чем-то поразмыслить.
Мы так давно плыли на кораблях, что разучились ходить по твердой земле, нам казалось, будто остров уходит из-под ног.
У моего господина начался бред.
Порой мне кажется, что когда он привел нас к берегу, пусть даже к берегу дикого пустынного острова, это были его последние действия как адмирала и вице-короля, поскольку с этой самой минуты он погрузился в какой-то странный полусон, откуда его почти невозможно было дозваться. Теперь он часто разговаривал сам с собой, вел споры с Аристотелем по философским вопросам или беседовал с Эразмом и Птолемеем о религии, политике или географических открытиях.
Он казался просто одержимым идеей, что это самая Верагуа — не что иное как ворота в Сипанго и Катай, но в то же время там скрываются богатства, не принадлежащие никому, которыми можно набить испанскую казну. На мой взгляд, он объединил тем самым две несовместимые иллюзии — что он прибыл к берегам Азии и продемонстрировал, что мир куда меньше, чем все уверяют, а также — что открыл новый континент, опровергнув тем самым свою же теорию.
Нет, сеньор, я вовсе не хочу сказать, что он сошел с ума. Я слишком уважаю дона Христофора, чтобы даже заикнуться о подобной низости; но все же осмелюсь признать, что в его возрасте это путешествие и перенесенные в нем страдания стали последней каплей, совершенно расстроившей его здоровье.
Что можно ожидать от человека, ответственного за стольких голодных, вынужденного скитаться без определенного курса к затерянному острову, не зная точно, как и когда он вернет своих людей живыми и здоровыми домой, которые они покинули уже больше года назад?
Однажды вечером он вызвал меня и спросил, готов ли я попытаться добраться сюда на пироге с гребцами-индейцами, но я понимал, что это настоящее безумие: пытаться преодолеть расстояние в добрых сорок лиг по бурному морю в лодке, изначально предназначенной лишь для плавания по рекам или вдоль морского побережья. По моему разумению, это было бы настоящим самоубийством. Он был согласен со мной, но при этом напомнил, что если я или кто другой не решусь отправиться за помощью, мы все погибнем от голода, бессилия и отчаяния.
Следующие неделю он снова и снова продолжал настаивать, но никто не решался пуститься в столь сумасшедшую авантюру, и наконец я, стиснув зубы, объявил, что готов выйти в море, не сомневаясь при этом, что море станет моей могилой.
В последнюю минуту меня вызвался сопровождать один отважный генуэзец по имени Флиско, и мы вместе с шестью гребцами-индейцами, ни одному из которых нельзя было доверять, почти без припасов, не считая нескольких бочонков воды и небольшого количества фруктов, в хрупкой лодчонке под единственным жалким парусом, уповая лишь на помощь Божию да на то, что Эспаньола должна быть уже где-то поблизости, двинулись на северо-восток.
Адмирал доверил мне три длинных письма: одно было адресовано их величествам, другое — губернатору Овандо, в котором он смиренно умолял прислать корабль, а третье — его сыну Диего, который до сих пор живет в Испании.
«Ты — наша последняя надежда, — сказал он на прощание. — Надежда всех этих людей, которые умрут, если ты не вернешься, и моя собственная надежда, ибо помимо жизни я потеряю и свою славу, добытую с таким трудом».
Это было тяжелое плавание, сеньор. Очень трудное, очень тяжелое — даже для таких старых морских волков, как мы, переживших немало поистине ужасных штормов.
Пять дней под палящим солнцем, посреди бушующего моря, томимые голодом, жаждой и усталостью, больше всего мы страдали от того, что с тех пор как за горизонтом скрылся берег Ямайки, у нас не было иной компании, кроме множества хищных акул, окруживших нас плотным кольцом.
Мы с Флиско по очереди несли караул с оружием в руках, поскольку не сомневались, что, стоит только расслабиться, как туземцы тут же перережут нам глотки, повернут обратно и вернутся домой. Честно говоря, я могу их понять, поскольку их силой заставили отправиться с нами в это плавание.
Двое гребцов умерли в пути, и я был вынужден бросить в море их тела, хотя мне этого совсем не хотелось, ведь трупы стали приманкой, на которую собралось великое множество акул. Можете мне поверить, что, когда я наконец разглядел вдали вершину острова Навата и понял, что Эспаньола уже близка, я вспомнил об озерах, полных пресной воды, где мы сможем утолить жажду, и посчитал это поистине чудом, поскольку с самого начала не верил, что столь безумная затея может удачно закончиться.
Уже на Эспаньоле до меня дошли слухи, что губернатор здесь, в Харагуа. Я поспешил сюда и встретился с ним, как раз когда он заковал в цепи принцессу Анакаону. Я рассказал ему о нашем бедственном положении и о том, сколько испанцев оказались на краю гибели, и среди них — вице-король Индий. Однако, к моему удивлению, он не спешил посылать корабль им на помощь, а мне даже запретил ехать в Санто-Доминго, требуя, чтобы я оставался в Харагуа и никому ничего не рассказывал.
Дослушав длинный рассказ Диего об этих страданиях и злоключениях, Бонифасио Кабрера тяжело вздохнул.
— Да, уж, впечатляет! — сказал он. — Как и ваши ужасные страдания, так и неприемлемое поведение человека, называющего себя христианином, который отказался прийти на помощь нуждающимся.
