Но не кровь там, где она не могла появиться, и не неестественная свежесть кисти заставили его закричать. Рука вдруг сжалась в кулак, а потом один палец медленно распрямился и красным, кровавым укором указал прямо ему в лицо.
Матросы на палубе услышали этот вопль и застыли как вкопанные. Спустя секунду, когда протяжный крик смолк, сменившись отчаянными рыданиями, даже пьяный капитан начал лихорадочно креститься. Безумный священник на борту — страшная примета. А безумный монах — еще хуже. Гораздо хуже.
* * *
В гнилостной мешанине тулонской гавани почти не было такого, о чем бы не знал мальтиец Грегор. Ему положено было знать, какой корабль привез гашиш, а какой — молодых рабынь; сколько сегодня платят на рынке за кальмара и кто пытается сбить на него цену; кто из пассажиров уезжает — открыто или тайно — и кто приезжает и кому могут понадобиться дорогостоящие услуги или удар наемного убийцы. Знание было доходом и властью, и если он, Король воров, не получит этот доход и не приобретет эту власть, то кто это сделает?
Он знал, что в вонючем трюме одного из кораблей, отправляющегося в Вест-Индию, прячутся двадцать еретиков. Они щедро заплатили за его молчание. Он знал, что партия почти идеально изготовленных фальшивых дукатов только что доставлена от серебряных дел мастеров из Измира. И получил недурное вознаграждение за посредничество. И еще он знал, что монах-доминиканец заплатил ЗОЛОТОМ за проезд до Ливорно, вольной гавани Тосканы. Такие странности — вроде монахов, расплачивающихся золотом, — тревожили Грегора, так что он решил нанести странному пассажиру полуночный визит. Он предпочитал самостоятельно разбираться со странностями, потому что крайне трудно найти людей, которые не пытались бы его обжулить. Только сегодняшним утром именно за это он собственноручно задушил гарротой слугу. Сейчас, вспоминая изумление, отразившееся на лице обманщика, Грегор улыбнулся.
Кто-то постоянно пытался нащупать какую-нибудь его слабость, которую можно было бы эксплуатировать, и своевременное применение гарроты напомнит таким людям, что он находится на вершине уже пять лет — и собирается оставаться там еще долго. Нынешний Король воров понимал, что это не может длиться вечно. Только до тех пор, пока он не накопит достаточно много золота, чтобы можно было вернуться домой и доживать остаток своих дней в роскоши. И когда он вспомнил о Баварии, то снова улыбнулся. Его личное состояние уже гарантирует ему жизнь преуспевающего бюргера. Еще пять удачных лет — и он сможет купить себе титул. Неплохо для незаконнорожденного сына мясника.
Для этого достаточно было просто знать все, что происходит, чтобы не возникало неожиданностей. Так что когда в его двери вошел Генрих фон Золинген, Грегор отнюдь не обрадовался. Тому были свои причины.
— Генрих! — расплылся он в улыбке. — Давно не встречались!
Мысленно он уже видел очередную шею, перетянутую гарротой. Кто-то заплатит за то, что этот человек оказался рядом без предупреждения.
* * *
Поскольку немец-телохранитель никогда не видел Бекк, Жан поручил «юнцу» вести за ним слежку, тогда как сам он с остальными последовал за ней на более почтительном расстоянии. Им удалось не потерять Генриха в городской сутолоке, и теперь все четверо встретились позади палатки торговца водой, установленной напротив лестницы, по которой только что поднялся тот, кого они преследовали. Генрих все еще встряхивал головой и растирал лоб: это он делал с того момента, когда они бросили его на землю у городских стен, поскольку его стоны свидетельствовали о том, что он начал приходить в сознание. Неуверенно переставляя ноги, он оглянулся всего один раз.
Фуггер отправился торговаться за продукты и вино, а остальные трое остались следить за единственной дверью дома. В нее входило и выходило множество людей.
— Судя по оживлению, — объявил Хакон, — я бы сказал, что это бордель.
— И довольно низкого пошиба, — заметил Жан, глядя, как в дверь входит уже десятый мужчина за последние десять минут. — Все отбросы порта. И подолгу не задерживаются. Наверное, денег маловато.
Оба засмеялись, а Бекк покраснела. В этот момент вернулся Фуггер и начал раздавать своим товарищам хлеб, персики, вино, свиные ножки и жареную требуху. Корзинка, в которой он все это принес, была перевернута и теперь служила столиком.
Фуггер был доволен не только своими покупками.
— У нас с Демоном есть новости. Как вы думаете, где укрылся наш немец?
— В борделе! — хором заявили Жан и Хакон.
— Этот добродетельный католик-баварец? Как вы могли такое подумать? Нет-нет. По словам моего приятеля, торговца требухой (правда, свиные кишки просто объедение, мой юный Давид?), так вот, по его словам, наш приятель имеет блестящие знакомства. Он в обществе монарха!
— Как это — монарха? — Хакон, поделившийся мясом с Фенриром, уже проглотил почти всю свою порцию и теперь начал поглядывать на чужие. Бекк, выплюнув еду после слов Фуггера, передвинула требуху скандинаву и перешла на персики с хлебом.
— Попробуй угадать! — Скармливая Демону крошки, Фуггер открыто веселился. — Давай я составлю для тебя загадку. Кто выше всех и ниже всех; кто собрал себе двор, чтобы не вышвырнули во двор?
— Король воров, — ответил Жан.
— Браво, мастер, с первой попытки! — воскликнул Фуггер. — Хитрость и сила в одном лице. Под твоим предводительством можем ли мы не добиться успеха?
Жан выплюнул жесткий хрящ; его смутила шутка Фуггера. Он встал, взялся одной рукой за край навеса и устремил взгляд на дверь, за которой скрылся немец.
«Он назвал меня предводителем. Какой я предводитель? Я всегда следовал за кем-то — в бою, на эшафоты. Именно так и положено таким, как я. Не отвечать ни за кого, кроме себя самого. Сражаться с тем, кто оказался передо мной, потом — со следующим. Перерубать шею, которую мне подставили. Так я жил. Королева Англии, Король воров, архиепископ Сиенский. И я, Жан Ромбо, крестьянин с Луары!»
— Ты когда-нибудь думаешь о возможности провала, француз? — Голос Бекк прозвучал тихо, неслышно для их спутников, шутливо спорящих за столом.
«Если я предводитель, — сказал он себе, — то мне положено говорить только о победе, а не о сомнениях». Однако он не успел подобрать слова для убедительной лжи, когда Бекк добавила:
— Потому что я думаю, и часто. Иногда мне кажется, будто мною брошен вызов всему миру. И тогда я не вижу иного конца, кроме несчастливого. И когда я это вижу, я отчаиваюсь.
В голосе и взгляде юнца Жан увидел что-то еще, что-то непонятное.
— И как же ты продолжаешь держаться, когда приходит отчаяние?
Повернувшись, он увидел, как на юных губах блестит сок персика.
