Дома в городе большей частью были маленькие, вроде крестьянских, и лепились один подле другого, стена к стене. Ограду почитай что и ставить негде. На торфяных крышах паслись овцы.
«Ну не хороша ли нынче овца? Жирная, справная, второй такой не сыскать. Всю траву дочиста выщипала, стало быть, пора ее на продажу».
Лестницы к стене, живо на крышу, овцу вниз, веревку на шею – И прощай, голубушка! Продали. Ни повозки, ни ручной тележки не требовалось; баранина сама покорно трусила за новым хозяином на корабль, в чугунные котлы.
Вдоль причалов по обеим сторонам бухты бежали в гору длинные ленты улиц. Под прямым углом к ним тянулись вниз, к гавани, общинные угодья. По немощеным проулкам текли нечистоты, навозная жижа, помои, дождевые ручьи, торфяная вода с крыш. Народ приспособился справлять в этих проулках нужду, но вонь там стояла такая, что без крайней необходимости никто носа туда не совал.
В крепости еще спали, а город был уже на ногах. Бухта сегодня кипела жизнью, и особенно бурная суета царила у причалов. Множество кораблей теснились буквально борт к борту, одни на якоре, другие на швартовах. Сколько земель – столько причалов. Свои у исландцев, свои у гренландцев, и у людей Оркнейских, Фарерских и Шетландских островов, и у тех, что прибыли вовсе издалека – с острова Мэн и южных островков Ирландского моря. Единоплеменники держались заодно, сообща торговали и швартовались всегда в определенных местах. Самые большие корабли приходили с юга. Крепкие ганзейские когги из Любека, разукрашенные червенью и золотом суда из Лондона, франкские и испанские корабли с вином, оснащенные шелковым такелажем. И со всех сторон лесом высились мачты черных кораблей с севера Скандинавии.
Северянам нужно было зерно, мед и драгоценные ткани. Сами же они предлагали вяленую и сушеную треску, шкуры тюленей и белых медведей, а еще сливочное масло. Тамошнее масло пользовалось огромным спросом, разве только зерноторговцы и могли рассчитывать получить его в обмен. Так прошел почти весь день.
В королевских палатах затрубили луры, раз, другой, третий, – тревога! Со всех сторон стали сбегаться воины, ближние королевские дружинники собрались у своего предводителя Гаута Йонссона, и были они изрядно перепуганы, ведь каждый отвечал за охрану жизнью. Конюший, Дагфинн Бонд, второпях никак не мог надеть латы и метал громы и молнии.
– Пропал! Исчез! Вы что, спали?
Подошел и ярл[15] Скули. Он был встревожен, зная, что подозрение легко может пасть на его дружинников и на него самого, а в городе могут вспыхнуть беспорядки. Потому-то и крикнул не в меру громко, как бы подчеркивая свою непричастность к этому:
– Пропал? Тогда пусть и мои люди отправляются на поиски!
Господин Дагфинн повернулся к ярлу спиной и стал вполголоса отдавать короткие приказания, делить людей на группы. Он что же, сбежал? Или похищен? Дагфинн Бонд уже удостоверился, что за городские ворота пропавший не улизнул, значит, он наверняка где-то в городе. Конечно, если он еще жив. Этого конюший вслух не сказал, добавил только, что действовать надо с оглядкой, не поднимать переполох. Иначе пойдут слухи, а, как известно, упорные кривотолки могут дать кое-кому желанный повод расправиться со своими противниками.
К северо-востоку от королевских палат на крутом обрыве высотой локтей в двадцать пять находилась давняя каменная твердыня короля Сверрира. Туда поспешила на поиски одна группа дружинников. Другая будет искать под причалами. Если беглеца убили, труп, скорее всего, бросили в море – как говорится, концы в воду.
Третью группу отрядили посмотреть, нет ли его среди бьёргвинских бродяжек, оборванцев и нищих, которые задолго до наступления темноты стекались в город на ночлег. Запоздаешь – ночуй под стенами. В тот вечер монахи из монастыря Вечного Света, распевая псалмы, наделяли голытьбу сморщенными яблоками. Но в толпе не нашлось никого мало-мальски похожего на исчезнувшего.
Двадцатисемилетний Гаут возглавил собственный отряд из двенадцати дружинников. Они начали поиски в величественных епископских палатах, тщательно осмотрели служебные и хозяйственные помещения, поварни и людские. Все как обычно, посторонних не видно. И в надвратной часовне, и в консистории, где проходили заседания суда и переговоры, тоже никого не было. Обшарили холодный летний зал и другой, каменный, где зимой топили, даже опочивальню епископа – но и там ничего не нашли. В епископской усадьбе доживали свой век на церковном содержании зажиточные старики, внявшие советам священства и принесшие в дар церкви все свои деньги и земельные владения, чтобы на склоне лет иметь кров и защиту. Однако и эти люди ничего особенного не заметили.
Под конец Гаут со своими дружинниками прочесал болота, что подковой охватывали половину Хольма. Сообщение с материком обеспечивал подъемный мост – через топи Болотины и низины Сандбрутанген. С горных лугов Стелена в Болотину сбегала речка, которую отвели к стенам Хольма и создали таким образом естественный защитный ров именно в том месте, где Хольм можно было без труда соединить с берегом. Мало-помалу Болотина чуть не сплошь покрылась небольшими бочагами, и зимой там ходили, привязав к подметкам овчинные снегоступы и опираясь на острые палки. Но теперь дело шло к весне, и лед подтаял. Дружинники вооружились баграми: надо искать в воде.
Пока все это происходило, новый архидиакон Аскель Йонссон, тридцатипятилетний брат Гаута, собирал целебные травы в аптекарском огороде епископа, подле Церкви Христа. Он только что приехал в город из Хардангра и едва успел устроиться, как епископ, который опять хворал, дал ему первое поручение. Солнце пригревало по-весеннему, и Аскель изрядно упарился в своей черной рясе. Он разогнул спину, чтобы утереть пот, и вдруг заметил неподалеку мальчика лет двенадцати-тринадцати, который смотрел на него. Потом взгляд мальчика скользнул вверх, к резным чудовищам на кровельных лотках и выступах церковного здания. Иные походили на птиц с мерзкими петлистыми языками и длинными острыми клювами – в дождь из них потечет вода. Больше всего было, однако ж, полулюдей-полузверей: сверху человек, снизу, например, гусь; или вот лютнист – голова поросячья, а ноги петушьи; пес – с двумя головами и в штанах; женщина с головой теленка и когтями грифа – задирает юбку, бесстыдно обнажая свое лоно. Мальчик опять посмотрел на Аскеля.
– Ты знаешь, почему такой собор, как Церковь Христа, этак диковинно изукрашен?
Аскель никогда не спрашивал об этом ни себя, ни других и объяснений тоже никаких не слыхал. Другое дело мальчик, который и говорил-то как взрослый.
