— По крайней мере, — добавил Птолемей, — так утверждает Пердикка. Он склонился над ним. Остальные не слышали его слов.
Отложив перо, Эвмен поднял взгляд.
— Может, он имел в виду Кратера? Ты говоришь, он уже задыхался.
Они переглянулись. Кратер, ближайший помощник Александра, отправился в Македонию, чтобы принять регентство от Антипатра.
— Если бы тот был здесь…
Птолемей пожал плечами.
— Кто знает?
Про себя он подумал: «ЕслибынеумерГефестион…» Хотя, если бы Гефестион остался жив, ничего этого не случилось бы. Александр не натворил бы всех тех безумств, что привели его к смерти. Не отправился бы в Вавилон в такую жару, не полез бы в зловонные топи речных низовий. Но не стоило лишний раз напоминать Эвмену о Гефестионе.
— Ну и дверь у тебя! Тяжеленная, словно слон. Как ты ее закрываешь?
Помедлив на пороге, Эвмен спросил:
— И он не сказал ничего о Роксане и о ее ребенке? Ничего?
— До родов еще четыре месяца. А если она родит девочку?
Они вышли в сумрачный коридор — высокий, широкий в кости македонец и стройный грек. Молодой македонский воин, стремительно несшийся мимо, едва не натолкнулся на Птолемея и пробормотал слова извинения.
— Есть какие-то перемены? — спросил Птолемей.
— Нет, командир, по-моему, пока нет.
Воин судорожно вздохнул, и они увидели, что по щекам его текут слезы.
Когда юноша удалился, Птолемей сказал:
— Этот мальчик еще на что-то надеется. Я уже не могу.
— Что ж, пойдем.
— Погоди.
Птолемей схватил грека за руку и, втащив его обратно в комнату, с трудом закрыл дверь, петли которой тяжело заскрипели.
— Лучше я скажу тебе это сейчас, пока еще есть время. Ты мог бы узнать все и сам, но…
— Да не тяни же! — нетерпеливо сказал Эвмен.
Он поссорился с Гефестионом незадолго до его смерти, и с тех пор Александр не особо жаловал своего секретаря, не считал нужным, как раньше, делиться с ним чем-то.
Птолемей сказал:
— Статира тоже ждет ребенка.
Нервозность Эвмена сменилась оцепенением.
— Ты имеешь в виду дочь Дария?
— А кого еще, по-твоему, я мог бы иметь в виду? Она же стала главной женой Александра.
— Но это все меняет. И когда же…
— Ты что, не помнишь? Хотя, разумеется, нет, ты же был тогда в Вавилоне. Когда Александр слегка пришел в себя после смерти Гефестиона — нельзя же вечно замалчивать это имя, — то отправился на войну с коссаянцами. Мне тоже пришлось приложить к этому руку, ведь именно я сообщил ему, что эти разбойники затребовали положенную им дорожную дань, и стал невольным виновником его гнева. Впрочем, небольшой поход пошел ему на пользу. Разобравшись с нахалами, Александр двинулся в Вавилон, но по дороге завернул на недельку в Сузы, чтобы навестить Сисигамбис.
— Вот старая ведьма! — с горечью бросил Эвмен.
«Если бы не она, — подумал он, — приближенным царя не пришлось бы обременять себя персидскими женами». Ту грандиозную по своей массовости свадебную церемонию в Сузах грек поначалу воспринял как некий чрезмерно помпезный спектакль, пока сам вдруг не оказался в пропитанном благовониями шатре на ложе со знатной персиянкой, чьи притирания удушали его, а познания в греческом языке ограничивались словами: «Приветствую тебя, мой повелитель!»
— О нет, она истинная царица, — возразил Птолемей. — Жаль, что его родная мать на нее не походит. Она-то уж точно заставила бы Александра жениться. Еще до ухода из Македонии он бы как миленький обзавелся наследником, и сейчас его сыну было бы уже лет четырнадцать. Сисигамбис, вне всяких сомнений, не внушила бы ему с детства отвращение к семейной жизни. Чья вина в том, что он созрел для общения с женщинами, только встретив эту бактрийку?
Именно так большинство македонцев в своем кругу называло Роксану.
— Что сделано, то сделано. Но Статира… А Пердикка знает?
— Поэтому он и попросил его назвать наследника.
— А он так и не назвал?
— Сильнейшему, сказал он. В общем, предоставил нам, македонцам, решать, кого из них выбрать по достижении зрелости. Вспомнил наконец на смертном одре о своем македонском происхождении.
— Если только женам его повезет разродиться мальчиками, — заметил Эвмен.
Птолемей, погруженный в свои мысли, сказал:
— И если тем повезет дожить до зрелости.
Эвмен предпочел промолчать.
Они прошли по темному коридору, облицованному синими глазурованными плитками, к царскому смертному ложу.
* * *
Царская опочивальня, некогда отделанная Навуходоносором в тяжеловесном ассирийском стиле, подвергалась в дальнейшем многочисленным переделкам в соответствии со вкусами очередных персидских царей, начиная с Кира. Камбиз украсил ее стены завоеванными в Египте трофеями, Дарий Великий обшил колонны золотом и малахитом, Ксеркс повесил там драгоценный пеплос Афины, добытый в Парфеноне, а Артаксеркс Второй, выписав искусных мастеров из Персеполя, повелел сделать ту самую роскошную кровать, на которой сейчас умирал Александр.
Помост перед ней устилали малиновые ковры с затейливыми узорами и золотой бахромой. Размеры самого ложа составляли девять на шесть футов. Дарий Третий, Кодоман, мог там спокойно не только вытянуться во весь свой семифутовый рост, но еще и закинуть руки за голову. Высокий полог поддерживался четырьмя фигурами огненных демонов с серебряными крыльями и грозно сверкающими глазами, выточенными из драгоценных камней. Среди всего этого великолепия на высоких (для облегчения дыхания) подушках возлежал обнаженный больной, едва прикрытый тонкой льняной простыней, которую он в метаниях почти сбросил. Теперь промокшая от пота ткань липла к нему, превращая его в изваяние.
С однообразной периодичностью неглубокое хрипловатое дыхание умирающего постепенно делалось громче, потом прерывалось. После паузы, во время которой собравшиеся переставали дышать, оно вновь появлялось и медленно, но неуклонно шло к апогею.
До недавнего времени других звуков вокруг него почти не было. Теперь, когда в ответ на чей-либо голос или прикосновение хрипы смолкали, в комнате словно само собой зарождалось тихое бормотание, очень осторожное, невнятное и обезличенное; низкий басовитый гул, предвещавший неумолимое приближение смерти.
Стоявший в изголовье Пердикка мрачно глянул на Птолемея из-под густых насупленных бровей. Будучи, под стать вошедшему, столь же высоким и крупным мужчиной, этот македонский военачальник словно бы не имел ярких личностных черт, давно запрятанных под маской властности, день ото дня становившейся все более жесткой. Его сдержанный молчаливый жест означал: пока никаких изменений.
