Вел их морской конунг, что на их языке означало походный князь, которого звали Рагнар. Еще они называли его Большая Секира. Его боевой топор был ростом с обычного человека, а сам он — на голову выше самых высоких из наших парней. Мог взять толстый железный нож и сломать руками, а серебряные монеты гнул в пальцах, как обычную бересту. Даже свей разбегались от него с криками, когда он входил в ярость, начинал рвать собственную бороду и плеваться ругательствами, поминая своих богов. Страшный был человек, сильный и яростный, как разбуженный зимой медведь…
Четыре раза по десять десятков — вот сколько воинов привел конунг в наши земли. Я знаю, по обычаю свеев, несколько ярлов, собираясь в поход со своими дружинами, выбирали самого доблестного и бывалого ярла в морские конунги. На этом их береговая вольница прекращалась. Его слово становилось последним, и спорить с конунгом уже никто не мог. Свеи умели воевать по-умному…
* * *
Дружина свеев давно уже была в походе, это видно сразу. Краска на бортах облупилась, смола потрескалась, резьба поблекла и покрылась белым соленым налетом. А люди были голодными и поджарыми, словно волки зимой.
Вместе со свеями пришли на их ладьях несколько отроков князя Добружа. Они объяснили нашим старейшинам, что этих свеев бояться не надо. Они теперь наши друзья. Князь Добруж платит за это. Они, мол, будут стоять здесь станом и стеречь речную дорогу. А мы, значит, должны их кормить и поить. Так приказал князь.
Старейшины были мудрые люди. Они возражали княжьим отрокам. Свей — что волк лесной, сколько ни корми его, ни гладь по шерсти, он все одно укусит, когда изловмится. Пусть свей уходят стоять в другое место. Нечем нам их кормить! Дань платим исправно, что еще? Пусть уходят хотя бы к оличам или витичам. Не надо нам их. Мы их боимся.
Но княжеские отроки трясли мечами и лаялись на старейшин. Срамили их, несмотря на седины. Мол, свей останутся здесь. И стоять будут. Так приказал князь, который собирает дань со всего нашего рода поличей. А если какая скотина возражает против воли красного князя, то скоро, видно, ей собрать в горсть пепел от своей бороды и начать приплясывать босыми пятками на углях костра, чтобы вперед поумнеть…
Старейшинам трудно было их переспорить, княжьи отроки — бойкие. Великий хай стоял тогда в наших селениях, сильно спорили родичи с княжескими людьми.
Свей тем временем не обращали на нас внимания. Им было все равно, что приговорят старейшины. Они споро вытащили свои ладьи на пологий берег, где река Илень делает поворот вокруг Олень-горы, и стали готовить становище.
Первое время пришлые вели себя тихо. Усталые очень были. Много и подолгу спали возле костров, разжигая их прямо на берегу, возле своих ладей. Ели и пили тоже много. Коров, которых им пригоняли, свежевали, рубили на несколько кусков и варили в огромных котлах. Свиней запекали целиком, подвешивая на палках и обрезая подрумянившиеся места. Пиво и медовую сурицу черпали из бочек шлемами. Пили, пока не падали. Просыпались и опять ели и пили. Куски, не доев, бросали прямо на землю, хватали новые, не берегли еду.
Я редко видел, чтобы люди пили и ели так много и жадно, как оголодавшие крылатые змеи Аспиды.
Наши родичи всегда запасали много ржаного и ячменного пива, вдосталь варили сурицы. Что это за торжество, если в брюхе ничего не плещется, а в голове пусто? Но кто может угнаться за жаждой и ненасытностью свеев, глотающих все подряд, как лесной пожар? Родичи гнали им скот, тащили репу, хлеб, крупу, катили бочонки с пивом и сурицей. Старейшины распределяли, что, кому и в какой черед отдавать.
Что тут сделаешь… Князь приказал!
* * *
Вечерами, когда дневные заботы кончались, родичи, как обычно, собирались на толковище за частоколом, отгораживающим село от леса, неподалеку от соснового древа-оберега. На него исконно вешаются всякие мелкие жертвы для лесной нечисти, чтоб не шарила по дворам.
Все обсуждали свеев. Днями все бегали смотреть на их стан, а вечерами рассказывали, кто что видел. Каждому хотелось людей послушать и самому почесать язык. Даже бабы, оставив свои обычные пересуды, подтягивались поближе к мужским спинам. Парни, девки и те побросали свои бесконечные щенячьи игрища. Все слушали.
Я помню, дни уже прибывали, теплели, ночи становились совсем короткими, прозрачными, но к вечеру еще холодало. Поверх холщовых рубах родичи надевали безрукавки из теплых шкур или меховые тулупчики с рукавами. И, конечно, собираясь на толковище, каждый украшал себя, насколько мог. Заветные обереги прятались вниз, ближе к телу, а наружу выпускались браслеты, кольца, бусы, ожерелья из монет, самоцветов, теплого алатырь-камня, охраняющего от хвори, а то и просто деревянные, выделяющиеся резьбой и раскраской. Подпоясывались все самыми нарядными поясами, расшитыми бисером и цветными узорами. Волосы подбирались нарядными лентами, повязанными вдоль лба, тоже расшитыми знаками-оберегами, особо охраняющими голову. Где еще показать себя во всей красе, как не на толковище?
Старики, чья кровь течет медленно и греет плохо, подсаживались поближе к общему огню. Молодые толклись за их спинами, слушали, набирались от их речей ума-разума.
— Сначала свей будут пить и есть, а потом захотят наших женщин. Может, баб отогнать пока от реки в дальние села? Или сразу их в схрон отправить? — сказал как-то старейшина Зеленя, поглаживая густую бороду, в которой между белизны почти не осталось темных волос.
Годы проявили на его коже коричневые стариковские пятна, но огромную, мосластую стать согнуть пока не смогли. Крепкий старик, как сам бог Род. Никак не одолевал Зеленю зловредный Хворст, бог немощи и болезней из подземного Кощеева мира. Все знают, прекрасные девы обходят вниманием безобразие нижнего бога, и от досады на это он сильно лютует в Яви.
Зеленю все уважали. В молодости Зеленя-старейшина был знатным воином, ходил на сечи походным князем, крепко рубился. Теперь его сын Злат, такой же огромный и несгибаемый, как отец, первый силач среди всех селений, иод ил на рать родичей…
Старейшину выслушали внимательно. Помолчали, подумали.
— А вдруг не захотят? Чего их хотеть, баб-то? — спросил старый Ветрь, приоткрывая выцветшие от времени, слезящиеся глаза.
Сказал — и снова закрыл. Опустил на грудь сухую, прорезанную морщинами голову, где вместо бороды и волос остался какой-то гагачий пух. То ли задремал, то ли задумался, как обычно, — у него не поймешь.
Тоже старейшина, сам не помнил, сколько живет, Сырую Мать топчет. Но его родичи меньше слушали. Последние годы Ветрь начал заговариваться, иногда такое понесет — уши вянут. Сам, по-моему, перестал разбирать, где Явь, где Навь, а где Правь. Долго живет, дольше всех в роду, говорят, давно уже своим летам со счета сбился.
