— Смогу ли я к тебе приехать или нет, моя любовь всегда будет с тобой.
Снизу послышался шум открываемой двери и возгласы. Мариэтта, освободившись от объятий матери, подошла к лестнице приветствовать гостью — по голосу она узнала, кто это.
— Мы здесь, наверху! — крикнула она.
Сеньора Тьепо — грузная, добродушная женщина, одна из немногих в их деревне, готовая отдать все, лишь бы хоть как-то помочь больной подруге, — поднялась наверх, и, увидев Каттину в постели, очень расстроилась. Мариэтта тут же поспешила вниз заканчивать укладку масок в коробки и не слышала, как Каттина рассказывала подруге о заботах дня грядущего.
— Я тебе всегда говорила и сейчас говорю, — убеждала ее синьора Тьепо, усевшись на край постели, — у тебя ведь никого нет, ты на этом свете одна, как перст, а я уж о Мариэтте сумею позаботиться, она мне как родная дочь.
— Я знаю, — хрипло произнесла Каттина в ответ, — и я благодарна тебе за твое добро, но когда Бог за мной явится, ведь мне нечего оставить Мариэтте, и эта возможность отвезти ее туда, где из нее сделают настоящую певицу, единственное, что я могу ей дать.
— Я не говорю, что у нее нет голоса, он есть, но эта Венеция… — женщина, не закончив фразу, сокрушенно покачала головой. Этот город славился тем, что красота в нем соседствовала с порочностью, утонченный гедонизм со столь же изощренным пороком. Кишмя кишевшие куртизанки всех мастей по праву дали ему название всеевропейского лупанария[1].
О карнавале и говорить нечего: он, казалось, не кончался, начинаясь с октября и продолжаясь до самого Великого Поста, ненадолго прерываясь лишь в канун Рождества Христова. Маски и переодевания в костюмы, в которых люди менялись до неузнаваемости, напрочь отметали все социальные барьеры, как и рамки пристойности.
— Мариэтта будет в Оспедале под доброй опекой, — увещевала свою подругу Каттина, понимая, о чем та сейчас думала. — Ведь девочки без сопровождения и шагу ступить не могут. Когда они выступают, от публики их отделяют специальными ширмами или красивыми решетками, а иногда ставят высоко на хоры.
— Но откуда тебе знать, что Мариэтту возьмут, стоит тебе ее привести? — в своей обычной грубоватой манере вопрошала синьора Тьепо. — Эти Оспедале, школы то есть, и открывали-то как раз для призрения бездомных и сирот из самой Венеции, а не откуда-нибудь.
— Ничего, мне есть что им сказать. — Каттина была непреклонна.
Сеньора Тьепо, перевалив свое тело в более удобное положение, вздохнула про себя: «Она все об этих пюпитрах деревянных, господи! Да откуда ей знать, безвестной, больной женщине, — может, их уже давно повыбрасывали на помойку — это ведь когда было!» Она протянула задубелую от работы руку и погладила холодные, безжизненные пальцы Каттины.
— Если Мариэтту не примут в Оспедале, ты привезешь ее обратно, ко мне, и пусть твои денечки проходят в покое, и тебе ни в чем раскаиваться не придется.
— Ты так добра, спасибо, но, я думаю, все уладится.
— Когда ты хочешь ей сказать о том, что с тобой?
— А как ее возьмут в Оспедале, так я прямо все и объясню. Попрошу у этих учителей побыть с ней вдвоем, попрощаться и сказку. Мариэтта не из тех, кто долго будет хныкать. Ничего, как-нибудь выдержим.
Широкое крестьянское лицо синьоры Тьепо смягчилось состраданием.
— Да благословит Бог вас обеих.
На следующий день, когда Каттина впустила прибывшего Изепцо, она и Мариэтта уже собрались, приготовили лучшце шали, которые они решили надеть в дорогу. Ее болезненный вид явно вызвал замешательство у владельца баржи — в прошлый раз она выглядела получше. Ему даже подумалось, что она еле стоит на ногах, куда уж там взбираться по сходням.
— Значит, сегодня решили отправиться? — с сочувственным пониманием спросил он мать и дочь. Конечно, он бы и сам с радостью довез девочку до Венеции и сдал бы в Оспедале, но Каттина раз и навсегда решила сделать это сама.
— Да, Изеппо, — храбро ответила она, — мы готовы ехать сегодня.
— Значит, так тому и быть. — Своей непринужденной веселостью он старался приободрить Мариэтту, которую, судя по всему, не покидало грустное настроение. — Значит, в Венецию отправляемся, малышка? — широко улыбаясь, обратился он к ней. — Ты уже и так у нас, словно жаворонок, заливаешься, так что заткнешь их там всех за пояс, стоит им только хоть раз тебя услышать.
Его наигранно-бодрый тон не развеял чувство удрученности, не покидавшее Мариэтту со вчерашнего вечера: и он тоже призывал ее видеть только лучшее, хотя она и сама понимала, что ей ничего не оставалось, как только надеяться на него. Придет день, и ее мать выйдет из стен этого монастыря выздоровевшей, а она станет певицей или же учительницей пения, а то и музыки. Вот тогда она сможет обеспечить для матери и себя достойную жизнь.
— А там я не только буду петь, синьор Изеппо. Там меня и воспитают.
— Вон оно как! — воскликнул он, притворно удивляясь, его кустистые брови взметнулись вверх. — Не удивлюсь, если ты в один прекрасный день выйдешь за самого дожа Венеции!
Его шутка даже вызвала улыбку на печальном личике Мариэтты.
— А дож уже женат, да и уж больно он для меня старый!
— А ты права, и как это я только не подумал, — в шутку сожалел он, — но уж следующий — он точно будет твой, можешь в том не сомневаться, а меня тогда, может быть, пригласят забежать пропустить стаканчик винца во Дворец дожей. Ты же не забудешь меня пригласить?
— Пригласить-то приглашу, только все равно этого ничего не будет.
Каттина наградила Изеппо благодарным взглядом — ведь он помогал им пережить один из самых трудных, если не самый тяжелый момент в их жизни. Она молча повиновалась ему, когда он велел ей сесть на скамейку и ждать, покуда все будет готово к отъезду. Он быстро собрал все коробки с готовыми масками и остатками материала и фурнитуры, которые были ей теперь уже ни к чему. Мариэтте поручалась самая драгоценная ноша — шкатулка с маской, выполненной по особому заказу; она отнесла ее на баржу, уже основательно нагруженную не только товарами из самой Падуи, но и корзинами с самой разнообразной снедью: дынями, виноградом, персиками, привезенными местными крестьянами для продажи. Джованни, сортировавший их, громко приветствовал Мариэтту, стойло ей спуститься по деревянным ступенькам на берег, чтобы взойти на борт. Едва она ступила на сходни, он поспешил навстречу и принял шкатулку.
— Джованни, смотри, чтобы она никуда не делась. Она — позолоченная. Хочешь верь, хочешь не верь.
Он мигом нашел для нее место под тентом, сооруженным над несколькими ящиками с товарами. Мариэтта ждала, пока они вместе с отцом не закончат расставлять коробки с остальными масками, потом помогла Джованни аккуратно сложить старые одеяла и выцветшие подстилки, чтобы матери было удобнее сидеть во время поездки.
