Правда, король навсегда остался признателен герцогу д’Асколи за такую из ряда вон выходящую преданность монарху и всю жизнь осыпал его знаками своего благоволения. Вместе с тем по странности, которую можно объяснить лишь своеобразным характером короля, он частенько осмеивал герцога с его достохвальной самоотверженностью и тут же насмехался над собственной трусостью.
Однажды, когда я вместе с этим вельможей находился у герцогини де Флоридиа, к ней приехал Фердинанд. Он предложил ей руку, чтобы вести ее к обеду. Как незаметный, скромный друг хозяйки дома я был польщен тем, что присутствую при появлении короля; пробормотав «Domine, non sum dignus»[2], я даже отступил на несколько шагов, а благородная дама, бросив последний взгляд на свой туалет, стала восхвалять герцога за беззаветную преданность ее царственному любовнику.
— Герцог несомненно ваш истинный друг, — говорила она, — преданнейший ваш слуга и пр. и пр.
— Конечно, конечно, донна Лючия, — отвечал король. — Так спросите же у Асколи, какую шутку я сыграл с ним, когда мы спасались из Альбано.
И король рассказал о переодевании, о том, как они справились со своими ролями, причем добавил со слезами на глазах, но громко хохоча:
— Он был король! Попадись мы якобинцам, его бы повесили, а я бы уцелел!
Все странно в этой истории: странный разгром, странное бегство, наконец, странное разглашение этих фактов в присутствии постороннего, ведь я был посторонним для придворных и особенно для монарха, с которым беседовал всего раз или два.
К чести для человеческого рода, наименее странное в этой истории — самоотверженность благородного вельможи».
Итак, мы обрисовали здесь портрет одного из героев нашей книги, образ, в правдивость которого, как мы опасаемся, трудно поверить, однако он был бы неполным, если бы мы представили этого коронованного пульчинеллу лишь с его стороны лаццароне. В профиль он причудлив, зато в фас — страшен.
Вот дословно переведенное с подлинника письмо, которое он написал Руффо — победителю, готовому войти в Неаполь. Король составляет список тех, кто подлежит преследованиям; он продиктован одновременно ненавистью, мстительностью и страхом.
«Палермо, 1 мая 1799 года.
Мой преосвященнейший!
После того как я прочитал, перечитал и с величайшим вниманием обдумал тот пассаж из Вашего письма от 1 апреля, где речь идет о необходимости разработки плана относительно судьбы многочисленных преступников, оказавшихся либо могущих оказаться в наших руках, будь то в провинциях или в Неаполе, если с Божьей помощью столица вновь попадет ко мне в руки, я должен прежде всего Вам заявить, что нахожу все сказанное Вами по сему поводу в высшей степени мудрым и озаренным светом разума и преданности, недвусмысленные доказательства коих Вы мне явили уже давно и продолжаете являть постоянно.
Теперь же я должен уведомить Вас о моих соображениях.
Я согласен с Вами в том, что не стоит нам проявлять чрезмерную ярость в поисках виновных, тем более что дурные подданные успели проявить себя достаточно открыто: не много времени потребуется для того, чтобы наложить руку на самых закоренелых.
Итак, мое намерение состоит в том, чтобы арестовать и посадить под стражу нижеследующие разряды преступников:
всех, кто состоял во временном правительстве, а также в исполнительной и законодательной комиссиях Неаполя;
всех членов военной комиссии и чинов созданной республиканцами полиции;
тех, кто состоял в различных муниципалитетах, или, короче говоря, всех, кто исполнял какие бы то ни было поручения Республики или французов;
всех, причастных к заседаниям комиссии по расследованию предполагаемых случаев казнокрадства и лихоимства моего правительства;
всех офицеров, состоявших на моей службе и перешедших на службу к так называемой Республике или к французам; само собой разумеется, что если эти офицеры взяты в то время, как они с оружием в руках сражались против моих войск либо войск моих союзников, их надлежит расстрелять без суда в двадцать четыре часа, равно как и любых баронов, если они оказывали вооруженное сопротивление моим или союзным солдатам;
всех, кто создавал республиканские газеты или выпускал воззвания либо другие сочинения с целью подстрекнуть мой народ к мятежу и распространить в обществе идеи нового правительства.
Равным образом надобно арестовать всех городских синдиков и местных депутатов, которые участвовали в лишении власти моего наместника генерала Пиньятелли или оказывали сопротивление выполнению его приказов и принимали меры, противоречившие долгу верности мне, которую они должны были бы сохранять.
Я также желаю, чтобы были арестованы некая Луиза Молина Сан Феличе и некто Винченцо Куоко, раскрывшие противореволюционный заговор, составленный роялистами, во главе которых стояли отец и сын Беккеры.
Когда все это будет исполнено, я намерен создать чрезвычайную комиссию из нескольких отборных, верных людей, которые по всей строгости закона будут судить главных преступников из числа арестованных военным судом.
Те, кого сочтут менее виновными, будут экономически выдворены за пределы моего королевства пожизненно, а их имущество конфисковано.
По сему поводу должен Вам заметить, что Ваши замечания относительно их выдворения нахожу в высшей степени разумными, но, если оставить в стороне известные неудобства такого решения, считаю все же, что избавиться от этих гадов куда лучше, нежели держать их у себя. Если бы у меня был остров, достаточно удаленный от моих владений и континента, я охотно одобрил бы Ваше предложение отправить их туда. Но близость моих островов к обоим королевствам делает возможным тайный сговор этих людей со всякими канальями и недовольными, еще не искорененными в моих государствах. Впрочем, основательные поражения, которые французы — хвала Создателю! — потерпели в последнее время и, надеюсь, еще потерпят в будущем, поставят высланных в такое положение, что им станет невозможно нам вредить. Вместе с тем необходимо хорошенько подумать о выборе места ссылки и способов ее безопасного осуществления: я сейчас как раз этим занят.
Что до комиссии, которая будет проводить суды над виновными, то, как только Неаполь окажется у меня в руках, я рассчитываю непременно перевести ее отсюда в столицу. Что же касается провинций и прочих мест, занятых вами, то ди Фьоре может продолжать там действовать по-прежнему, коль скоро вы им довольны. Впрочем, среди провинциальных и королевских адвокатов, не имевших никаких дел с республиканцами, сохранивших верность короне и разумных, можно отобрать некоторую часть и вручить ей всю полноту чрезвычайной власти без всяких условий, ибо нежелательно, чтобы судьи, будь то столичные или провинциальные, служившие при республиканском правлении, хотя бы они делали это, как я надеюсь, под давлением крайней необходимости, теперь сами вершили суд над предателями, к которым я их причисляю.
