На койке, за спиной Жана, заворочался Фанфан. За эти три месяца сидения на маяке он превратился в какую-то сонную муху. Куда девалась его необычайная подвижность, неиссякаемая энергия и истинно парижское остроумие? Разговаривал он односложно и почти все дни спал, отвернувшись лицом к стене, отрываясь от своего занятия только в необходимых случаях. Похлёбка, которой "баловали" своих пленников английские тюремщики, не отличалась вкусовым разнообразием и вызывала иногда неприятные ощущения. Жан в первые дни после их заточения не находил себе места, метался по камере, как тигр, обдумывая планы побега. Но как сбежишь почти с вершины 50-метровой башни без верёвки, даже если каким-нибудь невероятным образом перепилив толстые железные прутья на оконце? И, в конце концов, Жан Грандье как будто бы смирился со своей участью. Как будто бы…
— Хозяин, ты всё пишешь?! — сонно проговорил Фанфан. — А ростбифы ещё не принесли? — добавил он, спуская босые ноги с койки на циновку, служившую ковриком.
Жан с грустью посмотрел на своего друга и бывшего лейтенанта Молокососов. Ещё месяц-другой такого сидения, не только Фанфан, но и он сам превратится в физиологическое существо, думающее только о еде и сне. Но пока Жан, как мог поддерживал себя в хорошей физической форме. По утрам занимался гимнастическими упражнениями, укрепляя мускулатуру, тренировал твёрдость ладоней. Он ещё на что-то надеялся. Окошко в старой деревянной двери противно заскрежетало и почти мальчишеский незнакомый голос произнёс: "Обед". В отверстие просунулась рука с деревянной миской, наполненной каким-то варевом. Сверху варево украшала также деревянная ложка. Другая рука протягивала кусок просяного хлеба. Фанфан, не теряя остатков чувства собственного достоинства, не спеша пошлёпал босиком к двери и принял оббитую по краям миску, поставил её на столик рядом с неподвижно сидящим Жаном Грандье и затем принял из рук тюремщика вторую порцию похлёбки. В окошко заглянул любопытный глаз. Мелькнула часть безусого лица. Окошко захлопнулось. Фанфан принялся с аппетитом хлебать тюремную пайку. Жан к своей пока не притронулся, что-то обдумывая. Наконец он обратился к жующему за обе щёки Фанфану:
— Кажется, к нам приставлен в сторожа какой-то новенький.
— Точно, хозяин, новенький, и совсем ещё мальчишка, — перестав жевать, подтвердил Фанфан.
— Хочешь отсюда удрать? — наклонившись над самым ухом шёпотом спросил Жан.
— Ещё бы, — так же шёпотом воскликнул юный парижанин. — Надоел мне этот морской курорт. Дырки в животе уже давно зажили. Хочется ещё англичашек поколотить — отомстить им за погибших в ущелье.
— Может, скоро такая возможность нам представится, — произнёс Жан заговорщическим голосом. — Только нужно подождать ужина и… зюйд-оста. Слышишь, начинает завывать.
И в самом деле, со стороны Столовой горы послышались свистящие и воющие звуки, словно пока далёкая ещё стая волков медленно приближалась в голодной жажде добычи. Дьявольское пиршество начиналось, но в разгар оно, судя по всему, войдёт после захода летнего январского солнца.
— Нужно подождать до вечера, — закончил Жан, — и если ты сделаешь всё, как я скажу, то, возможно, мы вырвемся из этой тюрьмы.
Порывы ветра всё нарастали, а солнце медленно ползло по жаркому небосклону. Но внутри маяка-тюрьмы было довольно прохладно и узники не чувствовали испепеляющего летнего жара, стоящего обычно в эти дни над Кейптауном. Но сегодня дьявольский зюйд-ост принёс и на улицы города долгожданную прохладу. И вот, наконец, горячее южно-африканское солнце стало медленно тонуть в океанской глубине. Вой ветра усилился, и очень быстро потемнело. Заморосил сначала мелкий дождик, скоро перешедший в бурный тропический ливень. Сверкнула молния, ударил гром. Чем не адская вакханалия?! Жан Грандье между тем инструктировал Фанфана. Именно ему предстояло сыграть главную роль в спектакле, задуманном хитроумным капитаном Молокососов, во что бы то ни стало решившим именно сегодня вырваться из английского плена.
Приближалось время ужина. Кормили узников старинного маяка два раза в сутки, наверное, беспокоясь об их здоровье: чтоб не переедали. По старой деревянной лестнице, заглушаемые свистом и воем наружного ветра, послышались шаги. Фанфан по знаку Жана плюхнулся на свою койку и завыл почти так же, как дьявольский зюйд-ост. При этом он обеими руками хватался за живот, натурально изображая мучения от резей и коликов. Окошко в двери раскрылось, но слово "ужин" произнесено не было. Несколько минут надзиратель наблюдал за "адскими муками" на койке, и стоящему за дверью Жану уже почудилось, что он не клюнет на такую простую приманку. Но засов лязгнул, дверь со ржавым скрипом петель приоткрылась и в камеру один за другим вошли два совершенно незнакомых Жану человека в полувоенной униформе английских тюремщиков. Должно быть новые надзиратели ещё не усвоили свой устав, который запрещал им обоим одновременно заходить в камеру к заключённым во избежание нападения. На это, собственно, и рассчитывал Жан Грандье. И он оказался прав. Теперь нужно было действовать быстро и решительно. А решительности Жану было не занимать. Когда первый из надзирателей наклонился над корчившимся в притворных муках Фанфаном, Жан одним прыжком подскочил сзади ко второму, совсем молодому парню и ребром ладони ударил его по шее. Тот тоненько охнул и упал бездыханным на каменный пол камеры. Второй надзиратель, тоже молодой, но более плотный и на вид сильный, успел только оглянуться на вскрик своего напарника, когда мнимый больной Фанфан ловким ударом босой пятки попал ему точно в пах. Надзиратель взвыл и упал на колени. Жан, как тигр, набросился на него с полотенцем в руках. Скрутил ему запястья, заткнул рот его же носовым платком, вынутым из кармана мундира. А потом для пущей верности проделал то же, что и с первым надзирателем: ударом ребра ладони привёл его в бесчувственное состояние. Затем Жан и Фанфан действовали быстро и слаженно. Оба надзирателя были раздеты в считанные минуты. А двое заключённых также быстро облачились в их форму. Надзирателей скрутили по рукам и ногам и уложили на кровати, прикрыв одеялами. Переодетый Жан Грандье осторожно выглянул в коридор. Там никого не было. Только на полу, возле двери, стояла кастрюля с маисовой кашей и две деревянные миски. Жан вышел в короткий закруглённый коридор. Следом выскочил Фанфан. Широкое окно коридорной площадки маяка закрывала толстая решётка. Над головой деревянная лестница уходила вверх. С другой стороны такая же лестница уходила вниз, к свободе. Нисколько не раздумывая и словно бы ничуть не опасаясь, Жан Грандье стал спускаться по скрипучим ступеням, слабоосвещённым несколькими газовыми фонарями. Фанфан последовал за ним. Они спокойно, не встретив никого на пути, миновали несколько лестничных пролётов с такими же обитыми железом дверями, закрытыми на засовы. Жан спускался не торопясь, ощущая на груди кипу бумажных листов. Оставлять в камере свои записи он не захотел и спрятал их под мундиром надзирателя. Мундир пришёлся ему почти впору. От него пахло чужим густым потом, но Жан в своих похождениях по Южной Африке сумел терпеть и не такие запахи. Наконец беглецы спустились на самый нижний этаж. Здесь, как помнил Жан, когда их привезли из кейптаунского госпиталя, располагалось караульное помещение. Баня и столовая были расположены в другом крыле нижнего яруса маяка. Раз в две недели заключённых под конвоем водили в баню. И Жан неоднократно проходил мимо закрытой двери, ведущей в нижний холл. Вот эта дверь. Но закрыта ли она сейчас? Жан Грандье толкнул дверь, та неохотно, со скрипом отворилась. Несказанная удача. Всё же ты родился под счастливой звездой, капитан Сорви-голова! Тебе опять повезло. Но повезло ли? В холле было полно английских солдат. Все они, мокрые до нитки, сидели на деревянных стульях, расставленных вдоль стен, придерживая между коленей винтовки. Наверное, патрульно-сторожевой отряд укрылся на маяке от бушующего снаружи тропического ливня. Дверь была открыта, и некоторые солдаты машинально повернули головы при её распахе. Отступать было поздно, да и нельзя. Жан Грандье и Фанфан спокойно вошли в холл и не спеша, чтобы не вызвать ни малейшего подозрения, стали пересекать его. Когда до входной двери оставалось шага два-три, из караульного помещения, расположенного рядом, вдруг появились два человека в униформе и перегородили нашим беглецам путь к свободе. Один из них был начальник дежурного караула, а другой — сам комендант тюрьмы — рыжеусый здоровяк, раненный в самом начале войны в ногу и списанный из армии. В тюрьме его звали майор Хилл, памятуя о прежнем воинском звании. Майор Хилл только взглянул Жану Грандье в лицо и, конечно, его узнал. Они познакомились при передаче пленников из военного госпиталя и даже перебросились несколькими фразами. Майор Хилл, как показалось Жану, стеснялся своей новой должности тюремщика. Но ничего другого искалеченному бравому вояке английское командование предложить не смогло и он, скрипя сердце, взял на себя эту неблаговидную роль. В холле было полутемно, но, несомненно, майор Хилл узнал своего пленника. Он преградил ему путь, но капитан Сорви-голова останавливаться не собирался. Он уже вскинул руку для удара, когда майор Хилл сделал шаг в сторону, освобождая дорогу. Он мрачновато улыбнулся Жану и тихо, почти на ухо произнёс:
