Уж не чумой ли хотел заразить Агамемнон город Птелей? — была у меня, признаюсь, и такая мысль.
Однажды все-таки на миг откинуло ветром полог странной повозки, а я как раз был неподалеку и успел разглядеть: убранство внутри поистине царское, не уступающее тому, что в повозке самого Агамемнона, и восседает там на треноге высокая, статная, красивая девушка с горделивым лицом и длинными рыжими волосами.
Ну да ты уже, конечно же, догадался, что это и был Ахилл. Почему рядился девушкой? О, непременно, непременно расскажу! Презанятная, кстати, история! Но — после, после: не хочу покуда прерывать этот рассказ. Что же до чумы — то намного страшнее всякой чумы оказалась потом для врагов эта "дeвица", которую вез тогда Агамемнон в странной повозке. Спросить бы о том у троянцев — да не спросишь: не осталось никого из них в живых...
Ладно... Подступаем мы, стало быть, к стенам Птелея, выстраиваемся, гремим щитами. Вскоре выходит из города царь Фридон, желает говорить с Агамемноном. Начинают переговоры. Фридон — как у него заведено: "...по обычаю предков...", "...как угодно воле Зевса...", "...если ваш одолеет — тогда... Ну а если вдруг — наш, если так будет угодно богам..."
Странное дело, Агамемнон ему ни словом не перечит, кивает только и усмешку прячет в усах. А над чем потешается? Над своим же позором, который последует с такой же неминуемостью, как за вечером следует ночь?
Я недоумевал: как он легко на все условия Фридона согласился! Лишь два своих поставил условия: во-первых, если все-таки победит наш воин, то не быть больше Фридону здешним царем, уйдет в Микены как пленник, а городом будет править наместник, назначенный Агамемноном; а во-вторых — чтоб оба они не единожды поклялись, что все будет в точности так, как договорено, а трижды. Трижды именем самого Зевса, и в присутствии трех жрецов. Уж такую-то клятву нарушить никто наверняка не осмелится.
Фридону — что? Он бы и десять раз именами всех олимпийцев поклялся — у него как-никак имелся Бусилай, — а на что вот надеялся наш Агамемнон?..
Скрепили клятву, после чего Фридон взмахнул рукой, и сразу вслед за тем из-за ворот появляется...
Много неприятных мгновений бывало в моей долгой жизни, дорогой Профоенор, но тот миг, когда из ворот города вышел этот самый Бусилай, был, признаюсь тебе, все-таки одним из самых неприятных. Да, надо было на этого Бусилая посмотреть! Страх да и только! Вышел — и зарычал, как зверь, рыком, подобно льву, вызывая на бой.
Микенские гоплиты, ты знаешь, не робкого десятка, но тут сникли все, не спешит никто принимать вызов исполина: все же пасть в большом сражении — это одно, а чтобы тебя вот такое чудовище просто раздавило, как навозного жука, — такой участи ни один воин не заслужил.
А фригийцы свистят, хохочут со стен:
— Что, герои микенцы, со страху обделались?! Это вам не с девками это самое!..
— Зато царь, царь у них больно храбрый! Эй, Бусилай, отделай-ка ихнего царя!
— Давай, отделай его тем копьем, что у тебя всегда при себе, промеж ног!
Ну, в общем, ты знаешь этих фригийцев с их мужланскими шутками!
А Бусилай знай себе по-звериному рычит (вполне возможно, он и речи-то был не обучен), — рычит и наступает на нас. Один! И, скажу тебе, у многих наших, наверно, было поползновение податься назад. Уже одно то, что никто все-таки не отступил — даже одно это нелегко нам далось. Лишь Агамемнон, — он как раз стоял неподалеку от меня, — знай себе посмеивается. Потом, обращаясь ко мне, говорит:
— Надо проучить этого наглеца. Ну-ка, Клеон, сбегай вон к той повозке и позови сюда Пирру.
— Пирру? — удивился я, недоумевая, как это дeвица может проучить такого звероподобного великана.
— Да нет, — опять усмехнулся Агамемнон, — ослышался ты, не Пирру, а Пирра. Пирр его зовут, юношу из той повозки, уж он-то проучит этого скота. Только давай-ка побыстрее, а то, глядишь, кто-нибудь из моих гоплитов ввяжется в драку — и тогда прощай для нас Птелей.
Любым из богов я готов был поклясться, что нет в этой повозке никакого юноши, но не перечить же царю — бросился к ней со всех ног. Подбегая к ней, сам уже не знал, кого звать — Пирру или Пирра.
Впрочем, звать никого и не понадобилось. Когда подбежал, полог был уже отдернут, и в следующий миг, на ходу застегивая ремешок шлема, на землю спрыгнул юноша в доспехах, с коротким и очень остро отточенным мечом в руке. Удивительно крепкий юноша, с отличными мускулами, хоть и был несколько худощав. Волос под шлемом не разглядеть, но вот лицо... Лицо было той самой девушки, которую я однажды мельком увидел в этой повозке! Боги! Это была она! Или тогда, в первый раз, это был он! Как ни скажи — все получается одинаково глупо.
Не решаясь обратиться по имени, я сказал:
— Агамемнон ждет, — и указал в ту сторону, откуда доносился рык Бусилая.
Он... (ну да, он, он, конечно, — теперь уже я не сомневался, что это все-таки юноша...) ...он, ни слова не говоря, кивнул; как пушинку, прихватил с повозки тяжелый, с двойной оковкой щит и твердым шагом направился туда, где наш царь прятался за спинами приунывших гоплитов. Только ремешок шлема ему все никак не удавалось застегнуть, верно, застежка так некстати сломалась.
Я последовал за ним. И, — уж не знаю, в чем тут дело, в его уверенной поступи, в его бесстрастном лице или в том, как легко он вскинул свой тяжеленный щит на плечо, — я вдруг почувствовал, что такая сила исходит от него, какой даже в великане Бусилае не ощущалось только что.
Когда мы приблизились к Агамемнону, в лице его появилась уверенность, такая же, как в лице юноши. Он вышел из-за строя своих воинов и, перекрикивая звериное рычание исполина, возгласил в сторону облепленных городскими зеваками земляных стен:
— С вашим воином Бусилаем будет биться наш воин по имени Пирр!
Бусилай ответил на это особенно громким и грозным рыком — видимо, вправду, не умел изъясняться на людском языке. Так уж бывает: если плоти слишком много, то не остается места для разума.
Наш странный юноша вышел и все той же твердой поступью, несколько неторопливо, — было видно, что эта неторопливость происходит от уверенности, а вовсе не от страха, — двинулся вдоль наших рядов в сторону великана. Тут же зеваки заулюлюкали с крепостных стен:
— Сейчас тебя поджарят, рыжий петушок микенский!
— Да какой петушок?! Цыпленок!
— Цыпленок против льва!
— Размажь его, Бусилай!
— Втопчи его в землю!
— Разотри, как гусеницу!
Наши микенские гоплиты стояли понурые — верно, как и фригийцы, не сомневались в скорой гибели отважного юноши. Никто из них не осознал того, что успел осознать я, — той огромной силы, которая в нем заключена. Хотя, если сравнивать его с исполином Бусилаем, он, несмотря на свой немалый рост и свои превосходные мускулы, казался неким почти что эфирным созданием.
