– Скажи же что-нибудь, – тихо, со слезами на глазах вдруг сказала Анна, когда она и Шуйцев, углубясь в лес, остановились под сенью старого разлапистого дуба.
– Что? – спросил он не сразу.
Она судорожно вздохнула при этом слове-вопросе, веки ее дрогнули, и она невольно прижала руку к губам.
– Первое, что услышала от тебя за весь день, – жалуясь, дрожащим голосом произнесла она. – Я поняла сегодня… я люблю тебя.
Он резко подхватил ее, обнял.
– Анна, ты меня мучаешь год... – горячо проговорил он. Затем отстранился, как если бы увидел ее впервые. – У тебя чудесная кожа, волосы... Я не из стали, не могу смотреть на это спокойно. Как ты не понимаешь?!
Она откинула голову, едва удержалась на ногах.
– Говори, говори, – умоляюще прошептала она, – говори...
Арбенин застыл в стороне за могучей ивой. Опустив глаза, он был не в силах видеть, как его молодая жена отвечает на горячий, долгий поцелуй Шуйцева. С силой ударив кулаком по дереву, он приник лбом к шершавому стволу. Даже сквозь стиснутые зубы вырвался глухой стон неизлечимой раны сердца. Не заботясь, что производит шум, слепо натыкаясь на ветви, он быстро пошел в глубь леса, удаляясь от пения хора и всё реже мерцающих меж деревьями отсветов большого костра.
Он шагал долго и вышел к Петергофу. Как хорошо знакомый с этим местом, сразу же уверенно направился к императорским конюшням.
Бледный свет луны проникал в окна и через распахнутую дверь просторного помещения. Две лошади, которые скакали днём, успели остыть и отдохнуть, и им в кормушки главный конюх подсыпал овса. При виде Арбенина рослый конюх испуганно выпрямился, отступил в проходе. Но удар кулака был сделан быстрее, сбил его с ног. Он упал на спину, прикрыл лицо локтями, и лошади в яслях задергались, забеспокоились.
Арбенин склонился над ним, присел на корточки; конюх не делал попыток сопротивляться или подняться, кровь стекала из его разбитого носа на бледные губы и подбородок.
– Не я ли помог твоему сыну расплатиться с долгами? С опасными долгами. А?... – бесцветным голосом спросил Арбенин. – И кто заверял меня, у лошади лейб-гвардейца отвалится подкова, она захромает?
– Отбирал лошадей сам... великий князь, – торопливо оправдываясь, проговорил конюх. – Разве ж его проведешь?..
Он резко прикрылся локтями, ожидая нового удара, – так исказилось лицо Арбенина. Но Арбенин распрямился, вышел вон. Немного пройдя, с холодной расчетливой яростью в голове остановился. Недалеко темнел, казался заброшенным, английский коттедж царской семьи. И он вдруг понял, что сделает.
– Ты сам решил свою судьбу, – глядя на коттедж, произнес он и нехорошо усмехнулся. – Мне остается только помочь...
И он зашагал решительно прочь от конюшни.
Чтобы освежить воздух, время от времени тяжелые занавеси из синего бархата раздвигали, приоткрывали распахнутые наружу окна; потом занавеси вновь плотно задергивали. И табачный дым тут же густел, сизыми полосами начинал плавать в помещении, которое казалось большим оттого, что стены, полы, потолки слабо различались в полутьме. Только под четырьмя конусами света, которые падали на накрытые зеленым сукном картёжные столы, дым был отчётливым и отчётливо клубился, он способствовал привлечению внимания к тому, что происходило в кругах света на этих столах: к движениям рук игроков, картам и всему сопутствующему игре. Там играли серьезно, по крупному, разговаривали мало, вполголоса, в основном при торговле. На всех столах играли в бридж, мало обращая внимания на приглушенный шум и пение исполнителей романсов в смежном зале дорогого ресторана.
Шуйцев играл давно и выигрывал. Его офицерский китель, и китель сидящего слева поручика, который заметно нервничал, висели на спинках стульев. Верхняя пуговица его рубашки была расстегнута, а слева, возле руки, в серебряном, заполненном окурками блюдце дымилась непотушенная папироса. Но папироса была не его, её отложил поручик. Сам Шуйцев к курению так и не пристрастился.
По своим женским причинам Анна просила его подождать еще три дня; искала место предстоящим свиданиям сама, а он, не зная, чем отвлечь себя, гнал часы за часами за зеленым столом. Уверенность в предстоящей близости с Анной расслабила его, частью сняла то нервное и душевное напряжение, с каким он жил последний год, после того, как увидел ее в ложе Мариинского театра. Тогда она только что вышла замуж и, не отвергнув его вспыхнувшую с первого взгляда любовь, не могла переступить через своё воспитание, свои представления о верности мужу и общественному положению. Она измучила его, порой доводя до исступления мыслей и чувств. Но теперь это должно было остаться в прошлом, и он рисковал в игре спокойно, с легким сердцем; и выигрывал – карта шла к нему.
Дверь распахнулась. Из шумного смежного зала ресторана ворвались яркий свет и звучание гитар. Покачивая под юбкой крутыми бедрами, оттуда вплыла все еще красиво разбитная цыганка; за нею вошли двое средних лет цыган, продолжая громко и уверенно перебирать струны русских гитар. Однако картежники не отвлекались на вошедших. Цыганка остановилась возле одного из наблюдающих за игрой офицеров, тот курил, держа до половины наполненную рюмку с белым вином; но офицер жестом показал, что в ее услугах гадалки не нуждается, и она направилась дальше, неспешно обходя присутствующих. Она проходила возле стола, где сидел Шуйцев, когда тот в безотчетном порыве отложил на зелень сукна только что полученные в раздаче карты, остановил ее за руку.
– Тебе? – неотрывно глядя в его тронутое насмешливой улыбкой лицо, вопросительно сказала она.
– Скажи… Долго можно быть счастливым? – не скрывая в голосе несерьёзного отношения к гаданию, спросил её Шуйцев.
Его трое партнёров по игре не выказали ни удивления, ни досады тем, что он отвлёкся: прикидки расклада карт поглощали их мысли.
– Ты хочешь знать, как долго будешь любить? – Гитары цыган затихли от щелчка пальцев гадалки.
Она взяла его кисть, перевернула ладонью кверху, тёмным мизинцем мягко провела по линии судьбы, лишь затем вдруг заглянула ему в глаза. Точно испугавшись чего-то, она свела в кулак мужские пальцы, отпустила, отстранила руку.
– Не верь мне, – сказала она. И тише объяснила своё поведение. – Ты мне нравишься.
Оба цыгана тронули было струны, но женщина не желала больше их слышать, направилась к двери, и они без возражений пошли за нею.
Улыбка Шуйцева таяла, начиная от углов губ, он развел кулак, посмотрел в ладонь. Рисунок складок кожи был обычным, ничего ему не говорил, однако смутное беспокойство стало менять настроение. Он глянул вслед цыганке и неприятно удивился секретарю Арбенина: худощавому и длинноволосому, в черном фраке, который делал этого бледного тридцатилетнего мужчину похожим на зловещую тень. Секретарь Арбенина бесшумно опередил цыганку, перед нею проскользнул в дверной проём.
