— И что вы планируете делать дальше, господа? — спросил Франческо.
— Не знаю как Димон, мля, а я планирую выскочить из Милана, так чтобы ни одна сволочь об этом не узнала — ответил Ликаренко, продолжая по ходу дела «сдавать» документы своим собеседникам. — Машина готова, ксивы тоже. Торжественное отбытие через полчаса. А все базары перетрем, когда этих псов с задницы сбросим.
— Я согласен с Сергеем — ответил Дима. — Для того чтобы решить что делать дальше, нам нужно для начала уцелеть. Только я связан с этим делом намного сильнее, чем вы думаете.
Он достал из-за пазухи потемневший от времени бронзовый медальон, и продемонстрировал его Сергею и Франческо. На медальоне был изображен тот же самый знак, что и в Сидонской капелле, на месте похищенной Плащаницы — тамплиерский крест с вписанным в него паучком солнцеворота-славянской свастики.
Неожиданно из кармана у Сергея раздался залихватский сигнал мобильного телефона.
* * *
— Никто не берет рубку, Ваше преподобие — произнес представительный седоватый мужчина в серой тройке, сшитой еще покойным Аароном в неизвестном широкой публике ателье КГБ Украины — Ликаренко и Солярев не отвечают со вчерашнего дня.
— Звони каждый час, Николай Владимирович, а если к обеду не объявятся, то поднимай там, в Милане всех своих людей. Чую дела там плохи. Слава богу, что они хоть надпись эту нашли и информацию передать успели.
Сразу после того, как Николай Владимирович спрятал телефон в карман, зазвонил к обедне колокол Большой лаврской колокольни. Ему ответил перезвон собора Успения Пресвятой Богородицы. Но его собеседник, Наместник Киево-Печерской Лавры, не обратил на звон ни малейшего внимания — он, набуровив хитрые проницательные глазки смотрел, не отрываясь на изображение оставленного в Капелле знака, сравнивая его с картинкой в старинном фолианте.
В кабинете, на втором этаже здания митрополичьих покоев находились еще двое в монашеском облачении. Неприметный монах, постоянно прячущий глаза, заслышав звон, не расправляя плеч, перекрестился. Сделал он это по православному истово, но как-то суетливо. Скосившись на него, осенил себя крестным знамением и лаврский библиотекарь. Немного подумав, перекрестился на купола и Николай Владимирович Шамарин. Бывший полковник КГБ занимал пост начальника службы безопасности Лавры.
— Давай-ка свою книгу, еще раз поглядим — произнес Наместник, глядя в сторону библиотекаря.
Тот выложил на край стола книгу, и раскрыл ее на нужной странице. Четыре человека склонились над фолиантом, разбирая корявые строчки, нанесенные на пергамент небрежной рукой.
* * *
Пергамент был не италийской, а нормандской работы. Выделан он был скверно, поэтому перо царапало по поверхности, и буквы ложились неровно. Статный русич в дорогом доспехе миланской работы, сидел на вязанке хвороста в подземелье, и растянув на доске чистый лист, подсвечивая себе дорогими свечами из воска, наносил на бумагу строку за строкой.
«Меня зовут Дмитрий Соларев. Я родился в Киеве. Когда город взяли и сожгли монголы, мне было десять лет. Мой отец, Окунь Соларев, купец, торговавший с венецианцами, разорился, и отдал меня владимирскому дружиннику Чорту Ладыге, дабы тот меня на службу взял и военному ремеслу обучил.
Пятнадцать лет меня носило по Руси. Был я при великом князе киевском и владимирском Александре Ярославиче, что от монголов ярлык на княжение получил, сначала отроком в малой дружине, затем ближним дружинником и писцом. Ходил я с князем в Сарай, бился на берегу Чудского озера с братьями-рыцарями Ливонского ордена, бывал и в Новгороде, и в Суздале, и во Владимире. Да только не поладил я с князем, уж больно он был жесток да подозрителен.
Сбежал я в Киев, к князю Даниле, и нанялся к нему на службу. После того как римский апостолик князя в короли помазал, остался я в Закарпатье и ушел я служить в войско венгерского короля, а затем нанялся в Константинополь, к латинскому императору Балдуину.
В году от рождества Христова, как в Риме принято отсчет вести, одна тысяча двести шестьдесят первом, франки в Роме ослабли, а греки наоборот, усилились и император Никеи, Михаил Палеолог захватил Константинополь и изгнал из страны Балдуина. Латинский император сбежал на галере, бросив в городе почти всю свою охрану, в числе оставленных был и я.
Судьба привела меня в командорство рыцарей Храма. Тамплиеры дали мне убежище и обещали принять в собратья ордена. Но за это я должен был помочь приору Греции Ронселену де Фо и командору Константинополя Леонарду Бергену добраться из Константинополя в Морею — франкское государство в Греции. По дороге, неподалеку от крепости Мосинополь, что на границе Фракии и Фессалии, мы попали в засаду, устроенную генуэзскими налетчиками. Отряд наш весь погиб, а мне и приору де Фо удалось бежать. Раненный в плечо арбалетной стрелой, мессир указал мне на развалины тамплиерского командорства, что были неподалеку. Под развалинами сохранилось подземелье, в котором мы укрываемся и по сей день».
Дмитрий опасливо поглядел на спящего приора, и продолжил писать.
«За свое спасение мессир посвятил меня в рыцари, и наградил дорогим доспехом. Мало того, он открыл мне великую тайну. Здесь, в мосинопольском командорстве, покоятся останки маркграфа Монферратского, предводителя крестоносного войска, в 1204 году захватившего Константинополь, короля Фессалоник Бонифация Первого. Бонифаций был убит в стычке с болгарами, и из его черепа царь Калоян приказал по языческому половецкому обычаю сделать чашу для пиров. Приближенные Бонифация не решились положить обезглавленное тело в освященной земле. Но командор Мосинополя, тамплиер де Ту, пользуясь дарованными ордену привилегиями, похоронил останки короля в подземелье орденской церкви, а затем отбил у болгар его череп. Склеп с доблестным Бонифацием находится здесь, рядом с нами.
Де Фо также рассказал мне, что после завоевания Константинополя Бонифаций стал обладателем великой реликвии — нерукотворного образа Господа нашего Иисуса Христа, который хранился в сокровищнице ромейских базилевсов. Реликвию эту он завещал ордену Храма. Ее и вывозил мессир из Константинополя, и сейчас она здесь, рядом с нами.
Мессир уже оправился, и рана его зажила, так что через несколько дней мы продолжим свой путь. Не ведая, как сложится моя судьба, я решил доверить бумаге то, что видел и слышал, в назидание потомкам. Чтобы записи эти не стали достоянием врага, я пишу их на родном языке, который неведом живущим здесь грекам да латинам».
