Клёнка набрал воздуха и зачастил скороговоркой, старательно складывая губы трубочкой:
– Части речи суть: имя, глагол, причастие, местоимена… Падежи: правый, родный, виновный… – он запнулся.
Учитель приоткрыл глаза, поглядел на розги, лежащие перед ним на столе: черемховые, двулетние – для малых, березовые – для старших. Клёнка сглотнул слюну:
– …дательный, звательный…
– То-то! – Петух кивком головы отпустил Клёнку, вызвал Чудина.
Харька пошел, грузно переваливаясь на толстых ногах, которые он ставил немного внутрь носками.
– Что есть гласные и согласные? – посмотрел на него как только мог добрее учитель.
Да и как глядеть иначе, если считает он боярина Чудина благодетелем своим: несколько лет назад предстояло Петуху наказание за церковные провинности, но вызволил его боярин.
Харька наморщил маленький лоб, почесал лохматый затылок.
– Гласные – души, – прогудел он, – согласные – тела. Душа движет и себя и тело, тело же неподвижно без души… неподвижно…
Дальше он ничего не мог вспомнить и, сколько с разгона ни доходил до этого места, переступить его никак не удавалось.
Петух наконец осерчал, но от розог отвернулся, словно и не было их, только крикнул сердито вслед Харьке:
– Такого учить, что по лесу с бороной ездить! – и что-то клекотнуло у него в кадыке. Петух открыл учебник грамматики Иоанна Дамаскина,[2] растягивая слова, стал читать.
Харьке Чудину стало скучно. Чем бы развлечься? Он решил, что Григорий занимает слишком много места на лавке. Ткнув его локтем в бок, прошипел:
– Сдвинься, слышь!
Григорий от неожиданности подпрыгнул, зло сверкнул карими глазами из-под широких бровей:
– Ты чё?
– Сдвинься, расселся!
– Сам ты расселся, куль с овсом! – вскипел Григорий, упираясь руками в лавку. – Рогом козел, а родом осел.
– Ты, голь вонючая, род мой низить? – задом оттесняя Григория, еще громче зашипел Чудин и опять больно ударил его локтем в бок.
Григорий не успел ничего ответить – над ним вырос учитель, коротким движением маленькой жесткой руки дал ему подзатыльник:
– В угол, на горох, захотел?
У Григория от несправедливости и обиды закипели слезы на глазах. Он встал, стиснув зубы, молчал – разве с Чудиным в правде тягаться? Слышал сбоку от себя угрожающее посапывание Петуха.
«Ух, дам Харьке после уроков, дам! – решил Григорий. – А сейчас надо молчать».
Кто ведает, привел бы в исполнение свою угрозу учитель, но дверь распахнулась и в избу вошел боярин Вокша, прозванный киевлянами Хромым Волком.
На Вокше темно-синий плащ с застежкой у плеча; бархатная шапка, отороченная мехом, почти надвинута на темные кустистые брови; щеки изборождены глубокими морщинами.
В Киеве знали: силен и влиятелен Хромой Волк. Именно ему поручил Ярослав присмотр за строительством Софийского собора, за обучением в училищной избе; его, любимого советчика, наделял угодьями, казной и милостью.
И Вокша оправдывал доверие князя: не за страх, а на совесть служил ему.
Ярослав сначала настороженно отнесся к этому рвению, но, убедившись, что оно искренне, приблизил боярина и вовсе.
Скорым шагом Вокша пересек училищную избу. Сняв шапку, положил ее на стол, сел на лавку, обвел избу суровым взглядом.
Петух, семеня, подбежал к боярину, закланялся быстро, прижимая руки к груди.
Григорий диву дался, как сразу изменился облик Петуха: словно бы на глазах сделался он меньше, смотрел на боярина снизу вверх, с покорностью.
Вокша, пытливо оглядев притихших учеников, властно спросил Елфима:
– Кто у тебя, обучитель, примерен?
Григорий с неприязненным любопытством уставился на боярина. Видел его и прежде. В позапрошлое лето рисовал как-то на песчаной косе Почайны щепой всадника и не слышал, как сзади подошел князь Ярослав. Поглядев на рисунок, стал расспрашивать Григория, кто он, чей, давно ли рисует. Нежданно спросил:
– Книжной грамоте обучаться охота?
Еще бы не охота!
Князь привел его к Вокше:
– Вот, сыскал тебе еще одного унота…
Вокша покосился на босые ноги Григория, пробурчал с сомнением:
– Голь обучать?
Ярослав ответил непонятно:
– Нам бы впрок…
И вот попал Григорий в училищную избу – белой вороной среди богатых, – и надобно терпеть несправедливости, глотать слюну, когда Харька жрет пироги.
А Вокша, неторопливо переводя взгляд с лица на лицо, думал: «Обучим, пошлем в дальние пределы… Грамотные люди везде надобны. Соберем еще писцов прилежных для перевода с греческого на славянский».
– Так кто в науке примерен? – повторил он вопрос.
Елфим повернул к ученикам лицо с застывшей искательной улыбкой, сказал ласково:
– Да вот Григорий Черный горазд.
Харька с ненавистью покосился на соседа – даже чирей под глазом стал еще зеленее.
Выслушав ответы Григория, Вокша скупо заметил:
– То хорошо, что стараешься.
Широконосое, с большим ртом лицо юноши залила краска удовольствия. Но тут же, вспомнив рассказы отца о Хромом Волке, Григорий насупился: «Чего там расхваливать – не лучше других. Еще неведомо, чем обернется твоя ласкавость. Клацнешь клыками, коли что не по тебе, и весь ответ…» Притушил радость в глазах.
Вокша встал. Сказал хрипловатым голосом, обращаясь ко всем:
– К мягкому воску льнет печать, к юности – ученье. Помните княжьи слова: сладость книжная – и свет дневной, и узда воздержанья, и утешенье в печали, и то же, что парус для ладьи, а оружье для воина. Книги – реки, напоящие Вселенную, источники мудрости и неисчислимой глубины…
Получасом позже Вокша вышел из училищной избы. Небо над Днепром посветлело, из серой пелены проступили голубые, розовые, как на мраморе, прожилки, резче обозначилась вдали синева леса.
Вокша направился к площади, где заканчивали строить Софийский собор. Любил шум людского муравейника, дым обжиговых печей, вереницы подвод, груженных известью, лесом, цокот камнетесов, обивающих царьградский мрамор.
Ярослав уже несколько месяцев хворал, и Вокша, выполняя княжью волю, каждодневно бывал у собора.
На площади лежали навалом глыбы дикого камня, свинцовые листы, окрашенные медянкой, карпатский шифер, александрийский гранит. Казалось, со всей Руси собрали в Киев землекопов, тесляров, резчиков мрамора. Они рыли котлованы, вершили кровли, украшали стены.
Собор, опоясанный двумя рядами крытых галерей, розовел в лучах вдруг выглянувшего солнца. Белые колонны в глубине открытых дверей манили зайти полюбоваться солнцеподобными хризмами на стенах, мраморным митрополичьим троном, полом, словно усеянным крупными разноцветными зернами.