В южных гаванях Молдовы — Белгороде и Килии, в других городах края генуэзские колонии обосновались и двести, и триста лет до того. Для торга здесь, на древних путях из Европы к Востоку, простор был особый. Порой терпели обиды, убытки; десять лет назад здешний господарь, за неуплату пустячного мыта[5], забрал у Кравеотто на четыре с половиной тысячи дукатов товара; полтора года судились с князем мессер Джентиле и брат его Оджерино, пока не вернули свое добро. Убытки случались, но в сравнение с доходом все — таки не шли. Даже сейчас, когда на проливах, запирая Великое море, воссел хищный султан, когда торговля на Понте хирела и над Каффой навис турецкий ятаган, — даже теперь сухопутные караваны и морские галеи бойко везли товары Кравеотто и их земляков из Перы в Белгород, затем — на Сучаву, на Львов и Лейпциг. И в обратную сторону, к торговым вратам Леванта/ Нет, молдавские гнезда оставлять нельзя! В Генуе, за морями и странами, это понимают не все, отсюда и теперешние нелады республики с Молдовой. Но белгородские генуэзцы, но сам глава колонии мессер Джентиле отлично знали цену дружбы с молдаванами: с ними еще вместе — жить да жить!
С другой стороны — фрязин невольно поежился — с другой стороны, как ни было велико и раскинуто по свету семейство, из власти Рима, из — под железной руки церкви им не выйти никогда. Мессер Джентиле знал тысячи способов, которыми святая церковь могла проявить свою власть. Даже здесь, на краю христианских земель, она все знает и многое может, о чем и сегодня напомнила еретикам — гуситам. Но со здешними варварами, — фрязин покосился на могучую фигуру Тудора, надо ладить. Тем более с такими, как этот сотник, лучший из лучших княжьих солдат.
— Я жду вашего слова, мессере, — напомнил воин, словно угадав мысли неприметно вздрогнувшего купца. — Мы знаем, посланец был. Но кто он, где теперь?
— Прошу синьора сотника в сад, — вздохнул, решившись, фрязин. — В комнате душно.
Только выйдя из дома, среди диковинных итальянских деревцев и кустов, на выложенной камнем дорожке, ведущей к беседке, мессер Джентиле, склонясь близко к Тудору, прошептал несколько слов и перекрестился. Даже в доме фрязина страшная сила, о которой он был спрошен, могла иметь чуткие уши. Мессер Джентиле не был трусом, но силы той боялся не. таясь. И знал, что долго не уснет в эту ночь, гадая, сумел ли, меж наковальней и молотом сидя, отвести удар, не отольются ли ему нынешние слова великой скорбью в будущем. Как бы то ни было, не выдать этой тайны старшина генуэзцев не мог. Дальнейшее зависит от провидения; недолгий и страшный гость, о котором у них шла речь, мог еще изменить свой путь. А не изменит, храброму Теодоро все равно будет трудно справиться с таким противником. Храбрец Теодоро может на этом деле и голову потерять.
А сотник Тудор спешил уже дальше по засыпающему городу.
3
Крепость была еще молода, когда молдавский господарь Александр Добрый, отстраивая морские ворота своего княжества, врезал в старые стены, на самой вершине прилиманной скалы, высокий белокаменный детинец. Меж четырьмя угловыми башнями цитадели были устроены палаты — на тот случай, если его милость пожелает почтить свой город между морем и Днестром. По узкой улочке Тудор Боур быстро добрался до белгородского кремля. Постучавшись в тяжкую браму, посторонился от ближней бойницы; время — позднее да тревожное, могли, не признав, и стрелой угостить
Сотника впустили. Не без тайной дрожи следовал храбрый Тудор по знакомым коридорам и лестницам. В тот же год сотворилось здесь страшное дело, отравили бояре свергнутого господаря Александра, за никчемность и скудоумие всем народом прозванного Александренком. Полуспившийся и распутный молодой князь не был опасным противником для нынешнего господаря — братоубийцы Петра. Но князь — Каин повелел убить Александра, опасны были стоявшие за ним королевский вельможная и царственная ляшская родня.
Воин повел плечами: дух убиенного мог еще быть в покоях, где расстался с грешным телом, бродить по мрачным переходам. Не без облегчения неустрашимый сотник вступил в горницу, где ждал уже его комендант гарнизона Четатя—Албэ вельможный боярин Влад
Тогдашний господарь Петр — Арон услал старого воина в этот далекий угол: Влад был верным соратником и другом Богдана — воеводы, родного брата правящего князя, вероломно свергнутого и убитого узурпатором. Боярин принял ссылку как милость: оберегать это каменное гнездо над морем, Днестром и лиманом было честью.
Освещенное неверным пламенем двух масляных светильников лицо седоусого воина было сурово. Перед ним на столе лежал генуэзский портулан — неведомо как попавшая в руки пыркэлаба особо тайная морская лоция. Коробились бурыми боками свитки пергамента, белела стопка свежей венецианской бумаги, прижатая сверху рукоятью брошенного на стол палаша.
Боярин усадил сотника на лавку, крытую потертым ковром, налил в серебряные чары душистого вина. Далеко должен был простираться отсюда взор верного долгу княжьего капитана. От Испании до Волги и далее, к монгольским гнездовьям чингизидов, от богатого Великого Новгорода до сказочной Индии, до Сипанго и Китая должен был видеть все достойное его внимания белгородский комендант. Ныне достойное тревоги, грозящее бедой творилось рядом, и перст судьбы стучался уже в ворота старого Монте—Кастро.
Время было суровое. В мире не успел еще стихнуть грохот от падения византийского великана — Царьграда, а турки двигали уже дальше свои фанатичные полчища. Держались еще Далмация, Сербия и Босния, сражались еще стойкие албанцы. Но османы наступали на остатки Греции, на Морею, один за другим захватывали средиземноморские острова. Едва овладев Константинополем, Мухаммед Фатих[6] похвалялся спустя два года быть в Риме. Назначенный срок истекал как раз в 1455 году, а туркам до Рима было еще далеко. Но год назад, весной, шестьдесят османских кораблей под командой Тимура Ходжи подходили, грозно к Чета Албэ. В июле тот же Ходжа напал на Каффу, опустошив заодно берега крымского княжества Феодоро. Где сидели еще последние владетельные Палеологи и Комнены. Прошлой осенью ждали большого наступления на Белгород и Каффу. Крымские фряги просили помощи, слали письма в Венгрию и Польшу. Нагнетая и усиливая беспокойство, случился недород. Генуэзские послы Спинола и Маруффо с пустыми руками вернулись от султана, к которому ездили за миром. Но полчища турок так и не появились вблизи Молдовы, занятые в иных местах.
Теперь их ждали сюда опять. Был грозный знак: османы начали топить фряжские корабли, пытавшиеся пройти через Босфор и Дарданеллы. Неверные словно забавлялись: то генуэзский выберут мишенью своих пушек, то венецианский. К четырем огромным гакуницам[7] поставленным для того в босфорских крепостях, прибавили столько же. Османы решительно наводили в той части света свой порядок. Время от времени, правда, Венеция и Генуя, Аренская держава и папа, насупя грозно брови, начинали готовить флот. То один, то другой европейский король или герцог, возложив на рамена крест Христова воина, собирался в священный поход. Но крестоносные знамена скоро сворачивали, солдат направляли в другую сторону — против единоверного, но докучливого соседа. Европа воевала сама с собой, брат шел на брата. Где уж тут драться с далеким падишахом осман!
