— Возможно, то была…
— Нет! — воскликнул боцман энергичным тоном. — Утонувшие появляются!..
В этот миг с моря донесся громкий крик; кто-то кричал человеческим голосом.
Мы вскочили на ноги, синие от страха, а боцман Катрам свалился с бочонка, вопя прерывающимся голосом:
— Вы слышите!.. Это он!..
Капитан побледнел, как и мы.
— Это невозможно! — воскликнул он.
Крик раздался снова, на этот раз яснее и ближе.
— Это он! — повторил боцман Катрам дрожащим голосом.
Капитан сделал яростный жест и бросился к фальшборту, в то время как все другие сгрудились вокруг старого моряка. И тут же раздался взрыв капитанского смеха.
— Ага, дюгонь, — закричал он. — Значит, Индия близко[3].
— Дюгонь! — воскликнули матросы, облегченно вздохнув.
Боцман Катрам медленно поднялся, вытер со лба холодный пот и ушел, бормоча:
— Пусть это дюгонь, а мертвые все равно возвращаются!
И он исчез в трюме.
А парусник быстро плыл к Индии, берега которой уже отчетливо выделялись в бледных лучах ночного светила, и ветер нежно шептал в парусах, а волна журчала вокруг форштевня, испуская голубоватые искры.
На следующий день наш парусник бросил якорь в порту Бомбея, и большая часть команды сошла на берег.
Катрам по извечной привычке забился в самую глубь своей боцманской. Этот странный человек как будто панически боялся земли и не покинул бы свое судно даже за сто бутылок своего любимого кипрского.
Рассчитывая некоторое время задержаться здесь в Индии, я попрощался с капитаном, но, прежде чем покинуть судно, зашел еще раз в каморку старого боцмана.
Он лежал на койке в глубине своей боцманской, рядом с тем самым бочонком превосходного кипрского, который капитан, как и обещал, подарил ему.
Увидев меня, боцман поднялся, нацедил большой стакан и с приветливой улыбкой, которая так редко появлялась на губах этого медведя, протянул его мне.
— Счастливо оставаться, сударь, — сказал он. — Надеюсь когда-нибудь выпить с вами за компанию стаканчик такого же кипрского.
Мы чокнулись, и пока я маленькими глотками смаковал содержимое этого стакана, он молча глядел на меня, как-то странно меняясь в лице. Казалось, будто он в замешательстве, казалось, на языке у него вертится что-то, но он молчит, не осмеливаясь сказать.
— Да ладно уж, папаша Катрам, — подбодрил, смеясь, я его. — Выкладывайте, что у вас там в голове?..
— Да так… Это, видите ли… не знаю…
— Да говорите же, черт побери! Боитесь вы меня, что ли?
Старик огляделся вокруг, чтобы убедиться, что никто не подслушивает нас, потом приблизился ко мне с таинственным видом и сказал, почесывая себе голову:
— Я знаю, вы пишите книги… Если у вас найдется когда-нибудь время… А то ведь выбросят… а, черт возьми!..
— Смелее, папаша Катрам! — сказал я ему. — Кто выбросит? Что выбросит?..
— Да, видите ли… А, ладно уж… все равно… Скажите, вы могли бы записать мои морские истории? Не для меня, нет!.. Для тех маловеров, которым хотелось бы выбросить их за борт, как старый хлам! Неровен час помру, так вот ведь…
— С удовольствием запишу, папаша Катрам. Обещаю записать их все до одной. А о смерти вам думать, пожалуй, еще рановато.
Старый моряк крепко пожал мне руку.
— Может, еще и увидимся, — сказал он. — Я стар, очень стар, но шкура у меня еще крепкая.
Мы расстались. Но когда я уже начал подниматься по трапу, он снова позвал меня.
— Забыл одну вещь, — сказал он мне.
Он нашарил у себя на груди и снял с шеи свой амулет — коралл в форме морского краба.
— Возьмите, — подал он мне. — Это принесет вам удачу.
— Спасибо, спасибо, папаша Катрам! — сказал я.
И мы расстались с ним, оба взволнованные.
Что за человек! Удивительный человек был этот боцман Катрам!
Катрам — смола, которой смолят канаты.
"Пипа» по-итальянски — курительная трубка.
Дюгонь — крупное млекопитающее, которое живет вблизи берегов и издает громкие крики, указывая морякам на близость земли.
