Он спокойно выслушивает их и спрашивает, по какой причине они отказываются первыми переправляться через устье. Причина проста: когда мы покинули Сокнадаль, у теламёркцев было меньше лошадей, чем у нас. Многим из них пришлось ехать не спереди, а сзади, четверо из них упали. Двое все-таки остались в живых, но двое погибли. Это Коре из Фрёйланда и — я только тут узнаю об этом — его старший брат Торбьёрн.
— Нельзя к одной несправедливости прибавлять другую, а именно так и будет, если ты пошлешь нас первыми через реку, — говорит Хрут.
Гудлауг гневно вскакивает, конунг быстро, но дружелюбно, заставляет его снова опуститься в вереск, чтобы нас не увидели с того берега, если там кто-нибудь есть. Гудлауг сжимает кулаки, он готов ударить конунга. Но конунг отталкивает его, он держит себя в руках, не позволяя себе даже покраснеть от гнева. Слегка склонив голову, он велит Гудлаугу сесть рядом.
Гудлауг подчиняется. Но ворчит.
— Значит, вы считаете, что я поступаю несправедливо по отношению к вам? — спрашивает конунг.
— Да, — отвечают они и хотят снова повторить то, что уже сказали. Конунг прерывает их — он уже знает их доводы, а сейчас неподходящее время, чтобы высказывать свое мнение больше, чем один раз. Он прикрывает рукой глаза, как будто думает, но, по-моему, он просто хочет выиграть время и сделать вид, что ищет справедливое решение. Когда Гудлауг — он некрасив, на подбородке у него шрам от меча — хочет заговорить, конунг опережает его:
— Я с вами согласен, — говорит он. — Отряд Йона из Сальтнеса первым переправится через реку.
Конунг умен: если он и теряет что-то, уступив требованию теламёркцев, то приобретает больше, проявив полное спокойствие и достоинство. Однако Гудлауг чувствует, что сейчас превосходство на его стороне и требует большего. Может, я ошибаюсь, но, мне кажется, Хруту не нравится поведение Гудлауга. Думаю, он считает такое поведение неумным и неуместным. Гудлауг говорит:
— У тебя, конунг, есть несколько самострелов, у нас — нет. Половину самострелов ты должен отдать нам.
Мне хочется вскочить, но я сдерживаюсь, глаза конунга темнеют. Я знаю, что случилось бы, если б мы находились в таком месте, где он мог бы свободно показать свою силу, собрать людей и покарать непокорных у всех на глазах. Но сейчас это невозможно. Поэтому он говорит Гудлаугу, не стараясь изобразить дружелюбие, которого не чувствует, — он просто платит нужную цену, хотя радости ему это не доставляет, — он дает Гудлаугу понять, что требование его глупо и что тот, кто вынужден платить, куда умнее его.
— Отнять у человека оружие, которым он уже владеет, не может никто, даже конунг. Он просто откажется отдать его, и будет прав. Другое дело, отнять оружие у того, кто не употребил его против врага. Нельзя отнять оружие у доблестных воинов, не восстановив одну часть войска против другой.
Но ты, я вижу, стоишь на своем. Говоришь, что уведешь своих людей, если мы не выполним твоего требования. Ты удачно выбрал время. Мы должны выйти отсюда до полуночи. Я это знаю. Ты — тоже. Потому ты и пришел сейчас ко мне. Но самострелов ты не получишь.
Зато я предлагаю тебе другое. Когда мы победим, — если победим, а это зависит также от твоих людей и от тебя, — наше войско будет вооружено куда лучше. Сейчас у нас есть ближняя дружина, но нет большой дружины. После победы в Нидаросе, — если мы победим, — у нас будет и большая дружина. В такой дружине должен быть конюший. Ты будешь конюшим, Гудлауг. А сейчас ступай. И живи с честью или погибни без позора.
Гудлауг ушел. Хрут тоже. Он был старше, и ему все это не понравилось.
***
Я спросил у конунга:
— Разве ты не обещал Йону из Сальтнеса сделать его конюшим, когда настанет время собрать дружину?
— Обещал, но сейчас у меня нет выбора, — ответил конунг.
Вскоре пришел Йон.
— Это правда, что я слышал? Гудлауг говорит, что ты обещал сделать его конюшим. Прежде ты обещал сделать конюшим меня.
— Это верно, — сказал конунг.
— Я знал немного конунгов, но только одного, который нарушает свои обещания, — сказал Йон.
Он пошел от нас, но потом повернулся и сказал:
— Мои люди останутся с тобой. Но повиноваться они будут только одному человеку. Мне!
И он в полный рост пошел по дороге к родной усадьбе.
Конунг сказал:
— Есть два выхода. Можно заставить их повиноваться, но это будет слышно по всей округе. А можно действовать уговорами и мне кажется, что, каким бы твердым Йон ни был, в этом отношении он все-таки мягче Гудлауга. Но я — конунг, я не могу ходить от человека к человеку, просить и обещать, брать и молить, уходить и возвращаться и унижаться у всех на глазах. А ты можешь?
Я сказал:
— Если все дело в умении унизить себя, я более велик, чем ты. Мы решили сначала поговорить с Сигурдом, братом Йона. Он пришел сам — он уже слышал о том, что случилось.
— Я на все готов для тебя, государь, — сказал он. — Но Йон мне не подчинится, хоть я и его старший брат. Он очень упрям. И это может привести к беде. Он так упрям, что лучше треснет, как сухое дерево на солнце, чем позволит уговорить себя добрым словом. И хуже всего, если он обижен. Тут он, как женщина, раньше чем через две недели не оттает. Я мог бы многое порассказать тебе об этом. Случалось, дома он обижался и не выходил из спального покоя со дня Йона до дня Олава Святого [3]. Мать ставила ему еду под дверь и умоляла его поесть. Но он наотрез отказывался. Тогда она вместо него наказывала за его проступок нас и не давала нам есть, пока не поест он. Проходила половина лета, и он понемногу оттаивал. Выходил к нам. И требовал, чтобы мы все забыли. А если мы забывали не сразу, он снова дулся и уже не разговаривал с нами целый год. Но брат он хороший! — Сигурд не скрывал своей гордости.
— Я понимаю, — сказал конунг и спросил у меня: — Может, ты все-таки попытаешь счастья?
— А больше и некому, — согласился я.
— Ты всегда отличался красноречием, — сказал конунг. — И я знаю мало людей, которые умели бы, как ты, обещать все от имени другого. Обещай ему все, только не то, что принадлежит Гудлаугу. Передай ему также и мое глубокое уважение в придачу. Тебе оно тоже принадлежит.
— Я еще не знаю, чего оно стоит, — сказал я и ушел.
День был прекрасный. Устье реки, через которое нам предстояло переправиться ночью, серебрилось на солнце.
***
Мне было тревожно, и вместе с тем я был преисполнен торжественности, когда шел беседовать с оскорбленным Йоном из Сальтнеса. Уже наступил вечер, и я понимал: если мы хотим выступить сразу после полуночи, времени у меня в обрез. Если Йон и его небольшой отряд откажутся идти с нами, наше поражение в предстоящем сражении будет более вероятным. Сможет ли наше малочисленное войско победить могущественного врага, если все не будут действовать, как один человек? Да и пойдет ли с нами Вильяльм, если не пойдет Йон? И как поведут себя теламёркцы, поняв, что их упрямство завело их из огня да в полымя? Конунг не благословил меня перед тем, как я отправился на эту важную встречу. Но, думаю, он молился, а я встречал мало людей, которые умели бы молиться так искренно, проникновенно и почти без слов.
