топчешь тень великолепных пальм.
Яркие кокуйо, жуки-светляки, освещают путь сквозь темные заросли, соловьи приветствуют путника чудесным рокотом, нега разлита по тропическому лесу и навевает тихий сон — сон любви…
Таковы были наши чувства, когда мы с Клейли молча пробирались по лесной тропинке.
Мы вступили в темный лес, где протекала речка, и переехали ее в брод. Рауль двигался впереди, служа нам проводником. После долгого молчания Клейли вдруг обернулся.
— Который час, капитан? — сказал он.
— Десять, начало одиннадцатого, — отвечал я, взглянув при лунном свете на циферблат.
— Боюсь, что наш сеньор уже спит.
— Не думаю. Он, вероятно, беспокоится: ведь он ждал нас час назад.
— Совершенно верно: пока мы не приедем, он не ляжет. Ну, тогда все отлично…
— Почему же тогда все отлично?
— А потому, что тогда ужин от нас не уйдет. Холодный паштет и стаканчик красного — как вам это понравится?
— Я не голоден.
— Ну, а я голоден, как волк. Я просто мечтаю о кладовой сеньора.
— А разве вам не больше хочется видеть…
— Только после ужина. Всему свое время и свое место. Когда у человека желудок пуст, то ни к чему, кроме еды, у него аппетита не бывает. Даю вам слово, Галлер, в настоящий момент мне было бы приятнее видеть старую, толстую повариху Пепе, чем самую очаровательную девушку в Мексике, то есть Марию Светлую.
— Безобразие!..
— То есть, это только до ужина. А затем мои чувства, конечно, переменятся…
— Ах, Клейли, вы не знаете любви!
— Почему же так, капитан?
— У вас любовь не умеряет аппетита. На любимую вы глядите так же, как на картину или на редкое украшение.
— Вы хотите сказать, что у меня «с глаз долой — из сердца вон»?
— Вот именно, слово в слово. Я думаю, что сердце ваше совершенно не затронуто, а то вы не стали бы тосковать об ужине. Вот я могу теперь жить без пищи целыми днями, могу терпеть всяческие лишения… Но нет, вы этого не поймете.
— Признаюсь, не пойму. Я слишком голоден.
— Вы можете забыть — да я не удивлюсь, если вы уже и забыли, — решительно все о вашей любимой, кроме того, что она блондинка с золотистыми волосами. Разве не так?
— Признаюсь, капитан, по памяти я бы мог набросать только очень слабый портрет…
— А вот я, будь я художником, мог бы запечатлеть на полотне ее черты так же точно, как с натуры. Эти крупные листья складываются для меня в овал ее лица, в блеске кокуйо мне горят ее темные глаза, перистые листья пальм ниспадают ее черными волосами.
— Стоп! Вы бредите, капитан! Глаза у нее вовсе не темные, волосы у нее вовсе не черные…
— Что вы говорите?! У нее глаза не темные? Как воронье крыло, как глухая ночь!
— У нее глаза голубые, как лазурь.
— Нет, черные! Да вы о ком говорите?
— О Марии Светлой…
— Ах, это совсем другое дело! — И мы от всего сердца расхохотались.
Снова воцарилось молчание. Тишина ночи нарушалась лишь топотом коней по твердой земле, позвякиванием шпор и бряцанием железных ножен, бившихся по седлам.
Мы пересекли заросшую кактусами песчаную полосу и подъезжали к опушке высокого леса, когда привычный взгляд Линкольна различил во мраке человеческий силуэт. Охотник сейчас же сказал об этом мне.
— Стой, — крикнул я вполголоса.
Отряд натянул поводья. Впереди, в кустах, был слышен шорох.
— Quien viva? (Кто идет?) — крикнул Рауль, ехавший впереди.
— Un amigo! (Друг!) — был ответ.
Я поравнялся с Раулем и закричал:
— Acercate! Acercate! (Подойдите поближе!) Человеческая фигура вынырнула из кустов и приблизилась ко мне.
— Esta el capitan? (Капитан?) Я узнал проводника, которого дал нам дон Косме…
Подойдя вплотную, мексиканец подал мне клочок бумаги. Я отъехал на открытое место и попытался прочесть записку при лунном свете. Но карандашные строки расплывались перед глазами, и я не мог разобрать ни буквы.
— Попробуйте вы, Клейли! Может быть, у вас глаза лучше моих.
— Нет, — отвечал Клейли, разглядев бумажку. — Я еле вижу строки.
— Esperate, mi amo! (Погодите!) — сказал мне проводник. Мы застыли на месте.
Мексиканец снял с головы тяжелое сомбреро и шагнул в темную глубину леса. Через секунду с кроны palma redonda слетело что-то блестящее. То был огромный тропический светляк — кокуйо. Он с тихим жужжанием закружился на высоте двух-трех метров над землей. Проводник подпрыгнул и шляпой смахнул его на траву, а потом накрыл его той же шляпой и, засунув туда руку, вытащил блестящее насекомое и подал мне.
— La! (Ну, вот!)
— No muerde! (Не кусается!) — добавил он, видя, что я колеблюсь взять в руки странное насекомое, похожее по форме на жука.
Я взял кокуйо в руку. Его большие круглые глаза сверкали зеленовато-золотым светом. Я поднес жука к бумаге, но его слабый свет еле отразился на ней.
— Да ведь, чтобы что-нибудь прочесть, нужно набрать дюжину таких светляков! — сказал я проводнику.
— No, senor, uno basti: asi! (Нет, сеньор, довольно и одного: вот так!) — И мексиканец, взяв кокуйо пальцами, легонько прижал его к поверхности бумаги. Насекомое сразу вспыхнуло ярким блеском и осветило на бумаге круг в несколько сантиметров диаметром.
Буквы сразу резко выделились на белом фоне.
— Поглядите, Клейли! — воскликнул я, удивляясь этой лампаде, вышедшей из рук самой природы. — Никогда не верьте россказням путешественников. Я слыхал, что если посадить дюжину таких насекомых в стеклянный сосуд, то при их свете можно будет читать самую мелкую печать.
И, повторив эти слова по-испански, я спросил у проводника, верно ли это.
— No, senor, ni cincuenta! (Нет, сеньор, и пятидесяти не хватит!) — отвечал мексиканец.
— А вот так хватает и одного! Но я совсем забыл о деле: надо прочесть записку.
И, наклонившись к бумажке, я прочел по-испански:
— «Я сообщил о вашем положении американскому командованию».
Никакой подписи не было.
— От дона Косме? — шепотом спросил я мексиканца.
— Да, сеньор! — был ответ.
— А как же вы надеялись пробраться в кораль?
— Asi! (Вот так!) — отвечал проводник, показывая волосатую бычью шкуру, висевшую у него на руке.
— У нас есть здесь друзья, Клейли! Возьмите, добрый человек! — и я дал проводнику золотой.
— Вперед!
И вновь забряцали манерки, зазвенели сабли и послышался топот копыт. Мы двинулись по лесу, проникая в тенистые заросли.
Вскоре мы выехали на опушку, и потянулись владения дона Косме. Пышная, невиданная красота окружала нас, привыкших к суровым картинам северного пояса. Тропическая луна окутала все предметы газовой вуалью, смягчая их очертания. Кругом все спало, и только песня соловья
