Голос академика срывался, становился визгливым, неприятным. Каиров толкнул коленкой Самарина: дескать, поясни старику, чего же ты молчишь, а старик, уловив и это движение Каирова, потеплевшими глазами смотрел на Самарина. Но едва Самарин открыл рот, чтобы защитить Каирова, академик улыбнулся и махнул на него рукой:
— Если уж маститый учёный не ответил мне на вопрос, то где уж вам, молодой человек, с ним тягаться в знаниях! Я вас и слушать не стану.
Академик обнял Самарина за плечи, сказал, обращаясь к Соловьеву и Каирову:
— Ну да ладно, братцы! Не обращайте внимания на мои расспросы. Я, когда выпью рюмку водки, раздраженным становлюсь и болтливым. У меня зуд к экзаменам появляется. Экзаменовать всех хочу. Ну да ладно, — повторил он примирительно. — Отдыхать пойду. Спасибо за уху.
И пошёл в дом, где для него была приготовлена постель. Сам про себя думал: «Каирова разоблачу публично, ох как разоблачу! А этого… — он имел в виду уже своего помощника, — с этим счеты будут особые».
Скорым поездом Каиров и Самарин ехали в Москву. Каиров был задумчив и почти не разговаривал с Андреем. Встреча с академиком, разговор с ним за ухой встревожили Бориса Фомича — порождали невеселые догадки. «Что там на море ему рассказывал этот… балбес», — думал он о Самарине. И жалел, что взял его с собой в командировку, познакомил с Соловьевым, а через него с академиком. Не радовал Каирова и отзыв Терпиморева на рукопись: «Вдруг как этот… истукан, — он опять мысленно обращался к Андрею, — да рассказал ему всю механику…» Он не хотел говорить себе прямо: «Как мы пишем книгу». Одно только предположение, что академик узнал эту… «механику», приводило его в замешательство. Терпиморев — авторитет в науке; он, если захочет, в порошок истереть может. Особенно, если уличит в обмане.
При этих мыслях Каиров непроизвольно трогал грудной карман, в котором лежал отзыв академика. Он помнит его наизусть.
«Многоуважаемый Борис Фомич! Прочитал Вашу книгу залпом. Я был рад и взволнован. Рад неожиданному открытию ума смелого и широкого, конструктора оригинального, остроумного. Ваша машина умница; она — прообраз будущих машин подобного назначения. Преотлично решён узел арифметического устройства, оперативное запоминающее устройство и стойка входных механизмов — все это вышло у Вас замечательно. Быстродействие невелико — понимаю: назначение машины и не требует большего, к тому же Вас ограничивали габариты — все логично и понятно. Я бы хотел теперь знать, как долго Вы работали над машиной, сколько человек принимало участие… Видимо, из скромности, Вы все это в книге обошли молчанием. Вы просите мою рекомендацию в издательство, да я не только буду рекомендовать Вашу книгу, но буду просить поторопиться с её изданием. Машины, подобные Вашей, очень, очень нужны народному хозяйству.
Желаю Вам дальнейших успехов и здоровья.
Терпиморев».
Вот какое письмо написал Каирову академик. Там, на море, возвращая рукопись, Соловьев шепнул на ухо Каирову: «Быть тебе, старина, жителем Москвы — града стольного. Академик, прочитав книгу, так и сказал: «В Москву его звать надо — пусть группу электроников возглавит, или конструкторское бюро, или далее институт».
У Каирова от этих слов душу сладкой волной захлестнуло. И почти первое, что пришло на ум, — с Машей мировую заключить. «Приду, повинюсь, покажу приглашение в Москву. Не враг она себе — не откажется… А этот… идиот… — он обращался мыслью уже к Андрею, — все дело испортил».
Потом, немного успокоившись, Каиров убеждал себя: «Надо показать отзыв Самарину. Скажу, титульный лист был потерян, а Соловьев представил академику одного автора. Да, лучше уж так, чем усугублять обман. Приедем в гостиницу и покажу».
И ещё Каиров говорил себе: «Не надо хмуриться, показывать ему. Возьми себя в руки!»
Как только сошли с поезда, Каиров с нарочитой веселостью заговорил с Андреем:
— Вы хотите получить номер в «России»? Интересно, как бы вы это сделали? Хотел бы я посмотреть.
Признаться, Самарин и не думал о гостинице. Ему не однажды приходилось бывать в Москве и по делам и проездом. Он знал, как трудно тут получить номер в гостинице. Но всегда у него как–то обходилось — на улице не ночевал.
— Стойте здесь, возле чемоданов! — приказал Каиров. — Сейчас все устроим.
Борис Фомич вошел в телефонную будку. И почти тут же он вылетел из нее сияющий:
— Все в порядке!
Через час они входили в двухкомнатный номер гостиницы «Россия».
Сложное чувство овладевает Самариным, когда он вот так, поселившись в номере столичной гостиницы, открывает окно и окидывает взглядом панораму Москвы. Бывал он в Лондоне, Париже, случалось останавливаться и в других столицах, но ни одна из них его не волновала, не навевала таких глубоких, грустных и торжественных дум. Каждый раз Москва предстает перед ним обновлённой, все более необыкновенной. Чем–то она удивительна и непонятна. Взгляд скользит поверх крыш домов и теряется в хаосе дальних улиц. В серой дымке угадывается Красная Пресня, Киевский район, Калужская застава. На фоне синего августовского неба маячат трубы и башни, тянутся к небу белые квадраты многоэтажных домов, а дальше — дымка, туман, едва различимые пятна вновь строящихся кварталов. Водоворот страстей и судеб… Сколько людей, сколько желаний погребено тут и рождено вновь!.. Прислушайся хорошенько: стены старых домов плачут о своей молодости, башни древних особняков навевают легенды. Многоэтажные дома–великаны — то белые, то желтые, то голубые — кружатся в веселом хороводе, точно стоят они не на земле, а где–то в пространстве, и куда–то плывут, и летят, сверкая окнами.
— Борис Фомич, послушайте, как шумит Москва.
Каиров уже разделся, он перекинул полотенце через плечо и устремился в ванную комнату.
— Да, Москва имеет свой собственный голос, — проговорил Каиров. — Её шум напоминает мне шум океана. Вам приходилось видеть океан? Да, я тоже плавал по океану. При небольшом ветре он шумит, как Москва. Около вас раздается шум явственный, почти четкий, а дальше океан шумит глуше, непонятней, точно в недрах земли идет сильный дождь, а ещё дальше — тихо, но назойливо звенит небо, или вода, или вода и небо, вместе взятые. Вот так шумит и Москва, Да, да, я заметил. Это её голос, только её, и ничей больше. Я знаю. Я много видел городов. Нью — Йорк тоже видел. У того голос резкий и сиплый.
Борис Фомич скрылся в ванной, а Самарин прошелся взад–вперед по комнате, заглянул в спальню: там, накрытые золотисто–желтыми покрывалами, стояли две низенькие деревянные кровати. В углу — трельяж с невысоким зеркалом. Андрей долго стоял перед ним, поворачивался боком, спиной. Костюм с серебристой ниткой сидел на нем ладно, особенно брюки, они не были ни узкими, ни широкими, а как раз в меру. Андрей присел на подоконник, снова загляделся на Москву. А мысленно унесся в Степнянск. За те месяцы, что прошли со времени его знакомства с Марией, он почему–то сделал вывод, что сблизиться они не могут. Он несколько раз звонил ей. Мария разговаривала охотно, шутила с ним, рассказывала о своей театральной жизни, но, стоило Самарину заикнуться о встрече, она отвечала отказом. А однажды Мария не узнала его голос. Несколько раз спросила: «Кто со мной говорит?» Он наобум сказал: «Перевощиков. Знаете такого?» — Она ответила: «Не знаю» — и положила трубку. Андрей тогда был огорчен, обижен. И именно тогда поднялось из тайных глубин его души неодолимое стремление добиться успеха.
