Старик усмехнулся:
— Знамо кто, Богородица открыла!
— А теперь, значит, и меня к вам послала! — радостно воскликнул возничий. — Чегось в Москву идти? Нету там батюшки, и не скоро в ней объявится!
— Да ну? — ахнули калики. — Куды ж он делся?
— Куды-куды, раскудыхтались! Этого вам никто не открыл? — возничий вцепился в веревку и дернул ее на себя. — Впрягайся в сани, на царев двор и повезем хлеб!
— Так в Москве двор-то, — смущенно прошептал Парфений.
— Эх, лапотники! В Москве к заутрене звонили, а на Вологде звон слышали, — возничий подошел и стал распрягать стонущую лошадь. — Почитай, как месяц царь в Слободе!
— Ну? — удивился Парфений. — Тебе почем знать?
— Внимай: у думного дворянина Григория Лукианыча Скуратого я, Семион Дуда, личный холоп!
Груженные хлебом сани медленно ползли по заснеженному лесу, оставляя за собой на снегу от полозьев широкие вьющиеся ленты, которые, уходя вдаль, бесконечно вились друг подле друга, и никак не могли соединиться вместе.
***
По прибытии в Слободу Семка сопроводил странников в подклеть, да припер там засовом, приказав дворовому мальчику Ермолаю приглядывать за убогими, а коли начнут буянить, то кликать Кузьму, чтобы как следует поучил уму-разуму. Сам, зная царскую любовь потолковать да позабавиться с юродами да нищенствующей братией, схватил старика за шиворот и, не мешкая, потащил его к государю.
Привязав Парфения кушаком к лавке, Семион проскользнул в царские покои, огляделся. Найдя Иоанна в веселом расположении духа, присел на корточки, принимаясь по-заячьи скакать у его ног.
— Зайчики-китайчики —
Головы роняем,
Хвосты задираем,
Глаза колупаем!
Иоанн ласково посмотрел на шута, погладил по голове. Затем, скользнув пальцами вниз, поймал его за ухо и стал медленно подтягивать к себе:
— Почто, дурачок, царевой мысли течь помешал? Или мыслишь, что моему сердцу от паскудства веселие будет? Пошел прочь!
С нарочитым недовольством царь оттолкнул его в сторону, но Семка не упал, а ловко перескочил на карачки и принялся подле крутиться по-собачьи:
— Я маленький холопчик,
Влез на столбчик,
В дудочку играю,
Христа забавляю…
Царь рассмеялся и поманил Семку, заставляя служить и танцевать, как собаку. Натешившись, хмыкнул:
— Пожаловал бы мясной костью, да нынче Великий пост! Обойдешься копеечкой!
Холоп жадно поцеловал царскую руку, прижался к ней щекой и зашептал:
— Калики к тебе пришли, государь. Слепые, драные, обмороженные, страшные, словно выходцы с того света. А мальчик ихний, поводырек, истинно живой покойник! Все смотрит, спрашивает, а у самого кожа прозрачная да синяя, как у мертвяка!
— Так вели их метлами гнать! Я вас собак, на что расплодил? Или без меня не только татей, но и паршивых овец испугались?
— Не можно, государюшка, не можно, родненькой их прогнать, — запричитал Дуда. — Лихо будет, проснется одноглазое, встанет у изголовья и будет по ночам душу пить. Не прогоняй юродцев запросто, умилостивись, побалакай.
— Отчего ж их прогонять нельзя? — удивился Иоанн. — На земле мне все позволено, как Богу на небе. Здесь права воля моя!
— Нет, батюшка, не все, — Дуда посмотрел в немигающие змеиные очи царя. — Богородица их послала. Чудо! Али знамение?
Иоанн подошел к нерукотворному образу Спаса:
— Веди!
Глава 18. Бездна последняя
Обмороженные ноги совсем не слушались. Переступая с трудом, Парфений стучал пальцами по ногам, пытаясь отогнать ломоту. Но боль не отступала, с каждым шагом становилась нестерпимей и, едва переступив царский порог, старик упал, расшибая лицо в кровь.
Парфений подполз к ногам Иоанна и, ухватив царя за колени, заплакал:
— Исус, Сын Давидов, помилуй мя…
Иоанн милостиво улыбнулся:
— Что ты хочешь от меня? Уже ли прозрения просить шел?
— Прозрения, царь, прозрения…
— Коли мог бы пожаловать… — Иоанн задумался. — За этим, глаголешь, Богородица являлась?
— Истинно, — старик ткнулся лбом в царские ноги.
Иоанн ласково коснулся бесцветных глаз слепца:
— Прозри! Вера твоя спасла тебя!
Парфений в ужасе отпрянул от царя:
— Что ты, батюшка! Или ты — Христос, чтобы меня зрячим делать? Одна сия мысль грех страшный!
Иоанн вздрогнул.
— Неужто ты, овца паршивая, пришел меня искушать? — разгневавшись, царь ударил старика по лицу. — Или решил испытать мою веру?
Царь поднялся с кресла, вновь подойдя к образам, заглянул в суровые очи Спаса. Смирив ярость, сказал:
— О видении правду сказывай. Ложь почую, железом пытать стану!
Старик встал на колени и, поминутно крестясь, принялся говорить сбивчиво, то и дело произнося слова навзрыд:
— Славили мы по Рождеству, от деревеньки до деревеньки, только что ни двор — горюшко, что не изба — поминки. Видано ли такое на Руси? Однако ж идем дальше, псалмы поем, Бога народившегося величаем, да на восход кланяемся, гадая, проберет ли кого морозной колун, али смилостивится Господь, да погреет Своим дыханием. Шли мы так, да с дороженьки и сбилися, куда идти — не ведомо.
Гляжу-тка, а Пресвятая Дева на ките плывет, посуху, аки по морю! Под ногами ее луна, и на главе венец из двенадцати звезд сияет! — Парфений перекрестился и обхватил царские ноги. — Только вслед Нее волки бегут, дабы пожрать надежду на спасение наше. Рвут, окаянные, кита-рыбу. Плавнички-тка поотгрызены, хвост еле шевелится, вот-вот умрет от окаянных царь-рыба, пропадет и Пречистая, — старик замолчал, растирая по лицу слезы.
— Без утайки поведай! — Иоанн ласково коснулся лба калики. Парфений вздрогнул, почувствовав, как пронзают чело его ледяные мертвенные пальцы.
— Глаголет Богородица: коли не прозреет царь, что волки лютые суть его опричники, а рыба великая — святая Русь, да ежели не покается, то сгинет его царство, и за грех его перейдет род!
Иоанн рассмеялся, но не по-доброму, а лютым скрежещущим смехом:
— Шелудивый ты пес поповский! Подучен владыкою, да ко мне подослан, дабы смутить волю мою? На опричнину замахнулись? Врешь, шельма, не выйдет! Истинно глаголю, разворочу ваш поповский улей, да головешками горящими закидаю! На земле у меня жариться станете, как во аде!
Царь схватил стоящий подле кресла посох с кованым наконечником, и что было сил, ударил старика в живот:
— Теперь, старинушка, внимательно слушай, что тебе Богородица будет сказывать. Да не забудь запомнить, хорошо ли поют ангелы на небеси? Али уши заложило? — Иоанн вогнал посох глубже, и принялся покачивать его из стороны в сторону. — Признаешься в сговоре, шевелить перестану, на подославших укажешь — выну из тебя жало мое!
