Та явилась немедленно. Но выглядела при этом растрепанной, с сияющими глазами, как это бывает у тех баб, что только что вывернулись из похабных лап какого-то мужчины и не успели перевести дух.
— Образа! — приказала я. — Сразу четыре. Живо!
Лючия ойкнула, и исчезла.
Я привалилась спиной к косяку, постаралась успокоиться.
Маленький мерзавец с подачи привидений чуть было не отправил меня на тот свет. Истинно говорил мне тот египетский чудодей, что нельзя вести дружбу с умершими душами, ибо нет ничего коварней и подлей оставшихся неприкаянными мертвецов.
— Нельзя верить привидениям, — сказал мне маг. — Души их испорчены тлением и ужасом смерти. Они не могут считать живого своим, они даже между собой не дружат. Если же живой доверится им, то поплатится разумом, а затем и жизнью.
Когда же я отдышалась и почувствовала, что сердце мое перестало биться в ребра, даже пожалела, что накричала на привидений и прогнала их прочь. Вполне возможно, что никто из них не советовал пажу прельстительно говорить со мной, что он сам выплеснул из себя весь пыл истосковавшейся в сорокалетнем одиночестве души, а изнывающим от скуки пращурам было только любопытно наблюдать за нами.
Появилась служанка с ликами святых в руках. Где уж она достала иконы среди ночи — ее дело. В замке Аламанти рыцарского хлама всегда валялось больше, чем предметов религиозных. Быть может, потому так случилось, что Аламанти никогда не были истинно верующими. Попадались, конечно, и среди моих предков блаженные да монахи, но майорат таковым не передавался никогда. С мастерской, с сокровенными знаниями таких не знакомили, а потому блаженные Аламанти за полноценных хозяев не признавались. Отец же мой, дед и все прочие законные владельцы замка выполняли религиозные обряды для виду, притворялись верующими дабы не обрести врага в лице матери нашей святой католической церкви. Ну, и жертвовали монастырям да папам кое-что из своих богатств — тем и оберегались от докучливых священников и иезуитов.
Развесили иконы по углам. Руки у служанки дрожали, но работала она сноровисто. По всему было видно, что Лючия старается поскорее выполнить мой приказ и вернуться к лапающему за сиськи ухажору.
— Ты чего дрожишь? — спросила я. — Боишься?
— Нет, нет, — покачала она головой.
— Тебя ждет мужчина… — уверенно произнесла я и посмотрела ей в глаза строго.
Лючия смутилась.
— Синьора, — тихо прошептала она, — не говорите об этом никому. Я очень прошу.
Служанка эта появилась в замке в годы моего отсутствия, ибо даже в отсутствие графов замок Аламанти должен жить полной жизнью: комнаты должны ежедневно убираться от пыли, стареющие ступеньки, к примеру, ремонтироваться, в спальнях всегда на постелях должно лежать чистое белье, в шкафах висеть добротная одежда, в подвалах висеть клетки с каплунами и свиные окорока на крюках, в бочках стареть вино, по двору гулять гуси, за стеной пастись свиньи, коровы, овцы.
Я знала только то, что была эта Лючия когда-то замужем, но муж ее утонул спьяну в том самом пруду, возле которого когда-то мой волк загрыз не в меру любопытного крестьянина. Звала я ее Лючией, хотя, вполне возможно, при крещении дали ей другое имя. Детей она за время короткого замужества завести не успела, но служанкой была расторопной, услужливой, покорно переносящей мои капризы и редкие, но обязательные истерики. Хорошая, словом, служанка. Поэтому я сказала ей без всякой спеси:
— Хорошо, Лючия. Я никому не скажу.
Бедная женщина упала на колени, поцеловала мне пальцы рук.
— Благодарю вас, синьора!
И внезапно вздрогнула.
— Синьора! — воскликнула она. — У вас пальцы холодные, как лед. И белые!
Я поднесла ладонь к лицу. Три пальца правой руки моей были белыми, как мел, а ногти лиловые. Я попыталась сжать руку в кулак — и не смогла.
— Что случилось, синьора? — продолжала спрашивать она. — И зачем так много икон?
— Иди к своему мужчине, Лючия, — ответила я как можно спокойней, хотя почувствовала, что сердце мое стало биться неровно. — А то он устанет ждать.
— Я вам действительно не нужна, синьора? — спросила служанка, хотя мое предупреждение о нетерпеливом мужчине не могло не встревожить ее.
— Нет, — ответила я и, зажегши одну свечу от другой, поставила их обе у зеркала. — Мне хочется побыть одной.
Служанка низко поклонилась и исчезла.
6
Я осталась одна. Точнее вдвоем: я и мое отражение в зеркале.
Паж не солгал — лицо мое по-прежнему оставалось красивым. Исчезли прежние чистота кожи и румянец на щеках, но зато ранее смазанные черты обрели четкость и конкретность. В глазах моих читались воля и решимость столь не свойственные дамам моего круга. Хорошее лицо, приятное — в такое еще не один мужчина может влюбиться.
Отражение в зеркале вздрогнуло…
Нервы мои и чувства были в тот момент так напряжены, что я мгновенно заметила это. Ибо сама я в это время была недвижима, как скала, сидела перед зеркалом напряженная, чувствуя каждый мускул собственного тела, могла, твердо сказать, что движения этого я не делала, что вздрог в зеркале мог быть лишь галлюцинацией, вызванным потрясением от встречи с покойным возлюбленным.
Но едва я подумала так, кончили губ отражения слегка скривились.
Уж этой-то усмешки я бы не позволила себе никогда — это точно. Лицо свое я знаю настолько хорошо, что, даже не глядя в зеркало, могу сказать, как оно выглядит в любой момент со стороны. А уж тем более, не допустила бы такой гримасы.
В памяти смутно всплыла старая история, связанная с этим зеркалом… С этим, висящим в моей спальне, и еще другим, находящимся в какой-то другой комнате… История таинственная, мною сейчас позабытая…
Я попыталась вспомнить, что знала про эти зеркала, и при этом протянула руку вперед, осторожно тронула стекло побелевшим пальцем…
Ощутила, как по замороженному привидением пажа пальцу, до сих пор не гнущемуся, словно одеревенелому, пробежал огонь, откликнулся в сердце.
Я встретилась глазами с отражением своего лица и почувствовала, что и оно смотрит на меня. Не отражает мой взор, нет — отражение смотрело, как может смотреть вам в глаза посторонний человек, — с тревогой и с интересом.
Тронула улыбкой губы — и отражение ответило улыбкой. Ответило, да — но с запозданием. На какое-то мгновение я даже подумала, что оно не захочет улыбнуться в ответ.
Сердце мое бешено заколотилось, пот выступил на висках. Дыхание стало жарким, как случалось со мной только когда я простывала или когда болела лихорадкой на болотах Нового Света. Если это и есть то великое чудо, о котором меня предупреждал дядюшка Никколо, то я не видела в нем никакого смысла, потому продолжала оставаться перед зеркалом, не побежала прочь от продолжающего смотреть мне зрачок в зрачок собственного двойника.
