— Что с вами?
— Ничего. Притомился малость, не спал ночь; и жена, и дети не спали. Можно понять наше состояние. А вы что? Бледный какой-то!
Котин говорил торопливо, и в тоне его голоса слышалась льстивая нотка. «Ну и ну! — подумал о Котине. — Председатель вчерашний. Интересно, как бы ты заговорил, если бы всё оставалось по-старому, и я бы пришёл к тебе за путевкой в санаторий…» Филимонов никогда не был в санатории, отчасти по той причине, что распределял путёвки в институте Котин. Николай однажды только просил путёвку в дом отдыха и помнил ответ Котина: «Вы человек здоровый, а у нас больным не хватает».
Филимонов презрительно скользнул взглядом по сгорбленной фигуре некогда влиятельного в институте человека, непроизвольно сморщился, отвернулся. Пытался вспомнить, как разговаривал с людьми Котин в бытность свою председателем. И странно: не мог ничего припомнить, ни разу не видел его в столкновении с другими. И сам к нему обращался лишь однажды. Зато знал: всякий раз, когда дело касалось Филимонова, судьбы его группы, Котин выступал против. «Выбирали его», — говорит Зяблик. — «Да их пятнадцать человек в списке месткома, я фамилий-то во время выборов не читаю». — «Мамонт вы, Николай Авдеевич! — говорит Ольга. — Вам бы поладить с ним, — начальство ведь, — а вы с первой встречи — на рожон».
— Меня из партии исключили, — вывел его из задумчивости Котин. И опять этот слащавый голос, будто опасается, как бы ему кто по шее не дал.
— Исключили? Ах да, понимаю. Посидели с минуту.
— Ну и что же? Зачем она вам, партия?
— Как зачем? Я в неё на войне вступил, в грозном сорок втором.
Голос Котина окреп, усилился. О партии говорил с волнением. Слышались в его словах и сожаление, и обида.
— Странные вы люди! — покачал головой Филимонов, вспомнив суровые эпитеты Зяблика. — Родиной не дорожите, а за партию цепляетесь.
— Да вы откуда взяли, что я родиной не дорожу? Или вы о брате моём? Так на это могу вам сказать: может, и для него на родине всякая берёзка дорога, да жить в кандалах надоело. Мы вот с вами можем, притерпелись, а он не захотел. Или вы своей жизнью довольны? Да вы и представить не можете, как там, за кордоном, живут учёные вашего масштаба! А мы тут с вами в сказки о рае земном верим. Но ныне, слава Богу, демагогов раскусили, веры им ни на грош. Люди поиграли в энтузиазм и — хватит. Поняли: энтузиазм одних служит к обогащению других. Как и сто, тысячу лет назад. А народ, именем которого равно как добрые дела, так и злодейства прикрываются, народ он всё тот же — глупый и доверчивый. Он ждёт и верит, ждёт и верит, а придёт в магазин — там всё меньше товаров и всё дороже они. И это, заметьте, — во всех странах, при любых системах. Я полмира объездил: везде так!
— Странно вы это говорите! Решительно не понимаю вас.
— Вы умный и деловой человек и посему меньше других склонны к демагогии. Я потому говорю с вами откровенно.
Николай озадачен. Такого оборота в разговоре не ожидал. Хотел бы пуститься в рассуждения, но махнул рукой, отвернулся. Говорить с Котиным не хотелось.
Прошёлся по коридору, заглянул в комнату Ольги — её на месте не оказалось; подошёл к раскрытым дверям одной комнаты, другой — везде чертёжные столы, кульманы установили, много молодых незнакомых людей возле них хлопотало. Подумал: «Сектор-то больше чертёжно-конструкторский, чем научный», вспомнил давний спор учёных с людьми, близкими Зяблику: какие разделы в институте расширять нужно — научно-исследовательские или конструкторско-экспериментальные? Буранов стоял за науку, но по мере того, как ослабевал академик, верх брали «производственники», «конструкторы»; вскоре и название института изменилось, у входа появилась вывеска: «Научный и конструкторско-экспериментальный центр по созданию твёрдых сплавов».
В конце коридора огляделся, здесь три больших комнаты размещались: посредине канцелярия, справа заведующий сектором, слева его заместитель; двери искусственной кожей обиты, кругом современная мебель. И секретарь за машинкой сидит. Она и раньше секретарём была, трёх руководителей групп обслуживала, в том числе его, Филимонова. Галкин запретил ей выполнять чьи-либо поручения, к Филимонову она не заглядывала.
Вася Галкин, бывший рабочий, с упоением предавался административному восторгу. Власть делить ни с кем не хотел, интересов чужих не соблюдал. Мелочи, конечно, а на душе от них копилась горечь. Смотрел Николай Авдеевич на дверь заведующего, и заходить к своему бывшему товарищу не хотелось.
— Пожалуйста, Николай Авдеевич, — кивнула на дверь секретарша. — Василий Васильевич искал вас.
Нехотя открыл дверь. У окна, спиной к Василию, стояла Ольга. Заслышав голос Филимонова, повернулась, но не оживилась. Лицо было бледным, напряжённым.
— Что с тобой? — Николай Авдеевич заглянул ей в глаза, они были неспокойны, светились торжеством силы, лукавым озорством характерной для Ольги власти над людьми.
Филимонов понял: произошло объяснение, Ольга торжествует победу. Подсел к столу. Краем глаза видел, как Галкин, нарядившийся в свой лучший костюм, повязавший красный, как пламя, галстук, излюбленным жестом ёрзал по лбу, нервно и неровно дышал.
— Ольга в ваше отсутствие разнесла меня. Не понимаю, Николай Авдеевич, чем я перед вами провинился?
— У вас так хорошо идут дела, Василий Васильевич, — нет причин для беспокойства. Претензий к вам не имею. Ну, а если — Ольга?.. Она человек самостоятельный. И в людях смыслит больше, чем я. За неё отвечать не могу. А вообще-то я не затем к вам зашёл, чтобы выяснять отношения. И служебных дел касаться тоже не желаю. Они меня больше не интересуют. Зашёл посмотреть, как вы устроились на новом месте.
Вася Галкин надменно и величественно отвалился в угол массивного кресла, лицо его покрылось бледностью, тонкие ноздри вздувались. Он сейчас походил на Григория Мелехова, когда тот прослышал об измене Аксиньи.
— Я знал, что вы не переживёте удара! — застучал как пулемёт Василий. — Разбегайтесь! Удерживать не стану.
— Какого удара? — не понял Филимонов.
— Моего назначения. И вообще… истории с диссертацией. Ольга подошла к Филимонову, смерила Галкина уничтожающим взглядом. И бросила ему в лицо:
— Дурак ты, Галкин!
Потянула за рукав Николая Авдеевича, подтолкнула к двери. И уже в канцелярии сказала:
— Не хочу, чтобы вы волновались.
Они прошли в противоположный конец коридора и встали у окна. Оба смотрели на Москву-реку, по которой шёл голубенький пассажирский трамвай-пароходик с пустыми лавочками на палубе. Пароходик продирался сквозь белую пелену, на него сверху, казалось, напали миллионы белых мух, и кружились они вокруг, и падали, падали в воду. Занятые своими мыслями, взволнованные, оба они не сразу поняли, что на улице идёт снег, нежный пушистый снежок наступившей зимы.
