— Не говори так, прошу тебя! — слабым страдальческим голосом произнесла Елизавета.
— Простите меня, матушка! — с нежностью произнес Алексис, и голос его дрогнул. — Вы и без того очень слабы, а я делаю вам ещё хуже.
Он уткнулся лбом в материнское плечо, словно ребенок, ищущий утешения. Елизавета нежно обняла его, и под действием её нежности его тело стало сотрясаться от вырывающихся наружу рыданий.
— Мне так плохо, матушка! Я не могу представить, что было бы, если бы вас вчера не удалось спасти! Я очень люблю вас. И если он снова попытается причинить вам зло, я убью его. Пусть я стану отцеубийцей, пусть меня постигнет самая страшная божья кара, пусть надо мной навечно нависнет проклятие, но я сделаю это!
Княгиня Элеонора Львовна, безмолвная и холодная, как статуя, со стороны наблюдала за этой душераздирающей сценой. По её каменному выражению лица невозможно было определить, какие чувства она испытывала. Но в её глазах горел какой-то странный огонь. Она медленно поднялась с кресла и тихо вышла из спальни дочери, быть может, первый раз в жизни оставив свой уход незамеченным.
Доктор Валериан Макарович Мохин, по долгу врачевания пришедший проведать Елизавету, невольно застал душераздирающий нервный срыв Алексиса.
— Доктор, умоляю вас! — слабым, дрожащим голосом промолвила Елизавета.
Ее испуганно-вопрошающий взгляд, обращенный к нему, дополнил её слова. В этом взгляде доктор прочел: «Он так страдает! Сделайте что-нибудь, чтобы остановить эту невыносимую истерию! Кроме вас некому!» Подобный призыв о помощи читался не только в её взгляде, но и в каждом восклицании, жесте, всхлипывании молодого человека. Во всяком случае доктору не потребовалось каких-то дополнительных объяснений, чтобы понять, что от него требуется.
Не сказав ни слова, доктор подошел к Алексису и резким движением ударил его по щеке. Алексис упал на находящееся сбоку от него кресло. Его истерия прекратилась, однако он все ещё продолжал тяжело и прерывисто дышать. Встретившись лицом к лицу с доктором, он поморщился, то ли оттого, что ему пришлось не по душе подобное обращение, то ли оттого, что испытывал стыд и неудобство перед посторонним человеком за свое неконтролируемое поведение.
— Ну вот и все! — произнес доктор.
Он открыл свой саквояж и достал из него маленький пузырек с какой-то жидкостью. Затем он взял со столика Елизаветы графин с чистой водой и стакан. Наполнив стакан на три четверти водой из графина и капнув в него несколько капель жидкости из пузырька, доктор протянул это питье Алексису.
— Примите! — произнес доктор. — Это вас успокоит.
— Спокойствие мне сейчас нужно меньше всего, — возразил Алексис.
— А я думаю, что как раз — наоборот. И ваша матушка, думаю, со мной согласна.
— Да, милый, — подтвердила Елизавета. — Послушай доктора.
Алексис с безразличным видом взял стакан и залпом выпил его содержимое.
— Напрасно вы считаете, будто мне это поможет, — с нервной усмешкой произнес Алексис. — Нет такого лекарства, которое бы могло избавить меня от этой боли. Эта боль крепко сидит в моей душе. Она повсюду! Она в моем сознании, в моем сердце! И изгнать её вряд ли кому-то под силу! Для этого нужно отнять у меня мою способность чувствовать, мыслить и запоминать. И тогда, возможно, не будет этой боли!
— Чувства, мысли, душевная боль, — с расстановкой произнес доктор. Именно это отличает человека от животного. И чем выше духовная сущность человека, тем сильнее его боль.
— Как это чудовищно! — воскликнул Алексис. — Легко живется тем, у кого бесчувственное сердце, у кого нет ни совести, ни чести. Таким, как…
Он не назвал князя Ворожеева, но от этого ему стало ещё больнее. Доктор склонился над ним и вполголоса, так чтобы его слов не слышала Елизавета, произнес:
— Я вас понимаю, сударь. Вам сейчас нелегко. Вчера вы едва не потеряли вашу матушку. Сегодня стало достоверно известно, что причина этого — яд. И все же постарайтесь взять себя в руки и успокоиться.
На его слова Алексис ответил недоверчивой гримасой, по которой можно было прочесть: «Сомневаюсь, что вы меня понимаете, доктор».
— Думаю, для вас неплохо было бы выпить чаю с травами, порекомендовал доктор, — закутаться в теплый плед и отлежаться.
Елизавета взяла со столика колокольчик и дрожащей, слабой рукой позвонила два раза. В сию же минуту в покои вбежала стоящая на страже Анфиса. Она уже давно слышала шум, крики, доносящиеся из покоев её госпожи, но войти без сигнала колокольчика не смела.
— Милая девушка, — обратился доктор к Анфисе. — Позаботьтесь о вашем молодом барине. Ему необходим покой. Приготовьте ему успокаивающий чай, уложите его в постель и посидите с ним немного, пока он не уснет.
Его слова оскорбили Алексиса. Он резко поднялся с кресла и с достоинством произнес:
— Я не нуждаюсь в няньках! И не желаю, чтобы со мной обращались, как с душевнобольным!
— Но, сударь!
— Я найду в себе силы, чтобы справиться со своей болью! Приношу вам свои извинения, доктор, за то, что вам пришлось стать свидетелем моего срыва. И благодарю вас за проявленную заботу обо мне. Оставайтесь с матушкой. Ей в данный момент ваша забота и ваша помощь более необходимы.
Он поклонился и твердым шагом вышел из покоев Елизаветы. Анфиса в нерешительности смотрела то на него, то на доктора, то на свою госпожу, как бы спрашивая: что ей делать?
— Присмотрите за ним! — сказал ей доктор.
Анфиса кивнула головой и вышла вслед за Алексисом.
Доктор Мохин взял стул, приставил его к кровати Елизаветы и присел на него.
— Ну-с, сударыня, — произнес он. — Теперь приступим к осмотру. Как вы себя чувствуете?
— Я никогда не видела его таким, — не отвечая на его вопрос, обеспокоенно произнесла Елизавета.
— Не беспокойтесь за своего сына. Он не болен, — могу вас заверить. Это следствие потрясения, нервы. Он очень страдает, — это верно! Но его состояние в целом не внушает мне особых опасений. Чего я не могу сказать о вас. Ваш сын верно заметил: в настоящий момент моя помощь более необходима вам, нежели ему. Итак, сударыня, как вы себя чувствуете?
— Не очень хорошо, — ответила Елизавета. — Ужасная слабость. Мое сознание словно плывет куда-то. И меня всю мутит.
— А боль? Боль в области живота есть?
— Есть. Но особо она меня не беспокоит. Общая слабость организма и дурнота чувствуются наиболее остро.
— Все точно-с.
— Доктор, что это был за яд? — напрямик спросила Елизавета.
— Откуда вам?.. — пробормотал он, несколько растерявшись от её неожиданного вопроса. — Впрочем, думаю, вам нужно это знать. Это был мышьяк.
