Негритянка (или ее ребенок) слегка вздрогнули.
Сьенфуэгос с нежностью посмотрел на дагомейку. Она стала для него сестрой, которой у него никогда не было, матерью, дочерью, советчицей и наставницей, защитницей и маленькой девочкой, которую он сам старался защитить. Она осталась единственным звеном, связывающим его с тем миром, где он когда-то жил, и единственной причиной, если не считать памяти об Ингрид, заставляющей оставаться среди живых.
И он боялся за нее.
Казалось, с каждым днем силы Уголька угасают, словно их отнимало не то растущее в ее чреве создание, не то отчаяние, аналогично нарастающее в груди. Долгий поход и его трудности подорвал некогда веселый дух.
Она больше не была той беззаботной и смешливой девушкой, привыкшей ко всему относиться с легкомысленной небрежностью. Кто бы мог подумать, что будущее материнство изменит не только ее фигуру, но, что намного важнее, преобразит душу.
Позже, когда сквозь ветви желтой табебуйи кокетливо выглянуло красное солнце, уже не греющее, но освещающее пейзаж, канарец внимательно осмотрел расселину, отделяющую их от покрытых травой склонов Большого Белого, и в тревоге спрашивал себя, как перевести девушку на другую сторону.
Для него самого, выросшего в горах, спуститься на дно пропасти при помощи одного лишь длинного шеста, а затем подняться, словно горный козел на вершину скалы, было детской забавой; но страшно представить, как беременная негритянка будет прыгать с камня на камень, рискуя сорваться, или цепляться за уступы скал, словно перепуганная мартышка.
— Вот дерьмо! — наконец буркнул он.
И тут заметил, что на него смотрят два огромных сверкающих глаза, и бодро улыбнулся.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.
— Как беременная негритянка, умирающая от голода, которая провела ночь на вершине холма, вся в росе, — шутливо ответила Уголек. — Идем?
Сьенфуэгос кивнул, поднялся и швырнул в пропасть то, что осталось от его накидки из белых перьев.
— Думаю, нам это больше не нужно, — сказал он. — Толку от нее никакого, только спотыкаться.
Он подыскал в качестве шеста толстую ветку, шлепнул себя по животу, чтобы утихомирить урчание пустого желудка, и стал с дьявольской ловкостью спускаться.
Всё оказалось еще хуже, чем он предполагал, поскольку если когда-то и существовала тропа для паломников, ведущая на вершину горы, время, ветер и дожди стерли ее с лица земли, и канарцу пришлось прилагать все умения пастуха и силу Геркулеса, чтобы метр за метром спустить африканку вниз, к бурному ручейку, вьющемуся в ущелье.
В какой-то момент он поднял голову и заметил наверху, в точности там, где они провели ночь, маленький отряд вооруженных туземцев. Несмотря на расстояние, Сьенфуэгос пришел к выводу, что люди эти примитивные и дикие, с резкими жестами и огрубевшей кожей. Некоторое время дикари наблюдали за паломниками, и Сьенфуэгос был уверен: они дожидаются приятного зрелища, когда чужаки свалятся в пропасть.
Несомненно, это были те самые свирепые мотилоны, предпочитающие скрываться, пока паломники пересекали их территорию, но теперь они уже не считали нужным таиться, явив всю свою власть.
Чтобы покончить с чужаками, им достаточно было бы выпустить несколько стрел или просто скатить камень, но туземцы лишь неподвижно стояли, словно те самые деревья, на которые они вскарабкались, чтобы насладиться видом разбившихся о скалы путешественников.
Сьенфуэгос не стал рассказывать об увиденном Угольку, поскольку она наверняка бы разнервничалась и потеряла бы равновесие, и лишь глубоко вздохнул от облегчения, когда наконец скальный выступ укрыл их от взгляда индейцев.
В полдень они добрались до берегов мутного ручья и с удивлением обнаружили, что на его глинистых берегах, почти у самой кромки воды, гнездятся миллионы мелких и довольно уродливых птиц.
Несмотря на громкие крики разъяренных пичуг, путешественники бросились к гнездам и стали лакомиться крохотными яйцами, похожими на перепелиные, хотя от некоторых несло рыбой.
На следующий день, идя вдоль ручья в поисках места, откуда можно начать подъем, они наткнулись на обширную заводь, где собиралась вода, прежде чем упасть вниз пенным хвостом. Там оказалось столько рыбы, что достаточно было протянуть руку и схватить одну из них.
Наверняка именно по этой причине рядом сидело множество остроклювых птиц, нашедших здесь бездонную кладовую для заполнения желудков, да еще так близко от дома, что и крыльями не приходилось махать, чтобы прокормить выводок птенцов.
Канарец решил последовать примеру птиц и набраться в этом чудесном месте сил. Наверняка такого же мнения придерживались и другие паломники, поскольку то тут, то там на берегу виднелись старые кострища и даже развалины хижины.
— Мы могли бы подождать здесь рождения ребенка, — отважился предложить Сьенфуэгос после долгого купания в заводи. — Здесь есть рыба, яйца, мясо, а скоро поспеют лесные фрукты. Что нам еще нужно?
Уголек лишь подняла взгляд на вершину скалы, вырисовывающуюся на фоне угрожающе свинцового неба и сказала:
— Первым делом нужно подняться и попросить Большого Белого, чтобы он что-нибудь сделал для моего ребенка.
— И ты веришь, что самая обычная гора будет тебя слушать? — простонал Сьенфуэгос. — Брось! Все это сказки! Тебе никогда не приходило в голову, что все это — выдумки деревенских девиц, которым было нужно лишь одно: выжить тебя из деревни?
— Я думала об этом, — неохотно ответила она. — С прошлой ночи я только об этом и думаю, но не могу поверить, что Якаре это устраивало.
— Якаре ничего не знал о твоем походе.
— Это точно, — согласилась она. — Якаре ничего не знал о моем походе, — какое-то время Уголек играла с жучком, снующим туда-сюда по ее руке, после чего добавила: — Хотя я совсем не уверена, что он попытался бы меня остановить, — она покачала головой, словно пытаясь убедить в чем-то саму себя. — Я, конечно, хочу уверить себя в обратном, но в последнее время меня не покидает ощущение, что сначала он любил меня за то, что я не похожа на других женщин, а потом разлюбил за то же самое. Как же трудно быть единственной черной среди белых, — закончила она с отчаянием в голосе. — Очень, очень трудно!
— Думаю, проблема не столько в цвете твоей кожи, сколько в том, что вы по-разному смотрите на жизнь, — заметил канарец. — Вот у индейцев и испанцев цвет кожи примерно одинаковый, но они постоянно враждуют, — с этими словами он яростно сплюнул в воду. — Вот чего я не понимаю. Клянусь Богом, я этого не понимаю! Для меня все люди равны.
И действительно, именно это отличало Сьенфуэгоса от большинства людей; в его душе и разуме никогда не приживались семена расизма. Возможно, всё дело в том, что он сам был сыном арагонца и гуанче, иными словами, метисом, родившимся в ту эпоху, когда это слово еще не имело столь уничижительного значения, а возможно потому, что его собственный сын был первым, кто спустя годы в полной мере испытал на себе, насколько жестоко может звучать это слово.
