— Да кто же согласится его купить? — Фуск досадливо махнул рукой. — В этом городе творятся такие подспудные махинации, что мне не удалось бы продать его никому, кроме какого-нибудь всадника вроде Карпофора, который заплатит не более трети настоящей цены.
— Скажи лучше «четверти», — процедил сквозь зубы один из последователей Орфея.
— А во сколько вы оцениваете этот участок?
Вопрос вызвал короткое замешательство, потом Фуск заявил:
— Мне известно, что, когда Цезарь затеял тут поблизости строительство своего форума, ему потребовалось что-то около миллиона сестерциев только на то, чтобы откупить земли.
Фракиец быстренько подсчитал:
— То есть четыреста девять тысяч восемьдесят сестерциев за арпан.
— Примерно так.
— Я вам дам пятьсот тысяч.
Группа разом зашевелилась, удивленно переглядываясь.
— Ты что, сумасшедший? — спросил Фуск. — Или, может, ты парфянский царь? Раз не хватило сил поставить Рим на колени, тебе, видно, доверили миссию купить его?
— Ни то ни другое, — усмехнулся Калликст. — Я просто человек, располагающий в настоящее время кое-какими средствами.
— Пятьсот тысяч сестерциев за арпан!
Весна 187-го сменилась летом, а Калликсту все еще казалось, будто он слышит рев, вырвавшийся из глотки Карпофора при известии о заключенной сделке. Он приготовился списать непомерную цену, которую заплатил за участок Фуска, на счет своей неопытности. Не без лукавства напомнил хозяину, что выкуп этой руины обошелся ему не дороже, чем Цезарю — его экспроприация. Тут уж всаднику пришлось, упуская самый подходящий момент, чтобы его придушить, взять себя в руки, чтобы вразумительно растолковать, что это как раз и была та цена, которую они, всадники, получили с императора за нужную ему площадь, а искусство коммерции в том и заключается, чтобы заблаговременно успеть прибрать товар к рукам за меньшую цену.
Решив, что новый раб еще не тверд в своем ремесле, Карпофор на какое-то время снова взялся его сопровождать. Но возраст ростовщика все больше давал о себе знать, подтачивая его энергию, а тем самым и предприимчивость. У него уже не было, как встарь, достаточно прыти, чтобы вскакивать среди ночи и нестись через весь город, да потом еще и торговаться, спорить о цене очередного загубленного «островка», сражаясь за каждый асе. К тому же общественные обязанности, связанные с его причастностью к семейству Цезаря, вынуждали к исполнению кое-каких неотменимых дел, из коих со временем он рассчитывал извлечь доход посущественней того, что давали ему операции с недвижимостью. Кончилось тем, что он решил простить рабу его промах, и Калликст снова обрел прежнюю независимость, каковая неуклонно и весьма заметно возрастала в течение последних недель.
В тот вечерний час солнце, подернутое знойным маревом, уже выглядело раскаленным полукругом, обрезанным снизу Альбанскими горами. Провернув поутру покупку доходного дома, принадлежавшего одному из многочисленных евреев-домовладельцев с другого берега Тибра, Калликст решил отправиться туда, где отныне происходили собрания почитателей Орфея. Речь шла о здании, расположенном в окрестностях Фабрициева моста и приобретенном благодаря средствам, им же предоставленным.
Фракийца ждал теплый прием: братья, как всегда бывало при его появлении, выразили самый искренний восторг.
Особенно радовался Фуск, тот его встречал прямо как триумфатора. Покончив с культовыми церемониями, эти двое коротали вечер в ближайшей харчевне, облокотившись на мраморный прилавок, с кубками массийского[25] в руках. Вдруг к фракийцу дружелюбно приблизился эдил, пользуясь случаем поблагодарить за услугу, оказанную братству, и тут Калликст впервые за долгое время почувствовал глубокое, даром что чисто субъективное удовлетворение оттого, что его принимают за свободного человека.
— Помнишь нашу ночную прогулку в обществе Дидия Юлиана и Коммода? — спросил Фуск не без некоторой тоски о былом.
— Конечно. Кто бы тогда мог вообразить, что мы бездельничаем в компании будущего повелителя Империи? Тебе случается видеться с ним?
— Увы, нет. С тех пор как он унаследовал отцовский пурпур, Коммод стал недоступен.
— Недоступен? Не так чтобы очень, — усмехнулся Калликст. — Говорят, у него гарем из трех сотен наложниц, да и миньонов столько же.
Фуск скроил неопределенную мину:
— Ему много чего приписывают. На самом деле у него только и есть, что одна единственная фаворитка. Вольноотпущенница его родителя, Марсия. Ее прозвали Амазонкой. Удивительная особа. Она вместе с ним ездит на охоту и даже в гладиаторскую школу за ним таскается.
— В отношении женщин у нашего императора своеобразный вкус...
— Пожалуй, не настолько, как ты думаешь. По словам всех, кто ее видел, эта Марсия и впрямь великолепное создание.
Разговор перешел на гонки колесниц. Подошли другие поклонники Орфея, предложили сыграть партию в кости, причем все непрестанно сетовали на растущую дороговизну жизни. Фуск так же, как эдил, относил обесценивание денег на счет трудностей, сопряженных с доставкой товаров из Африки, особенно из Египта, житницы Рима. Калликст, знавший, что у Карпофора имеются весьма серьезные интересы в деле торговли зерном, обещал посмотреть, не найдется ли способ кое-что уладить. Однако же время шло, ему пора было прощаться. Он покинул своих друзей, провожаемый благословениями, с чувством, что он и вправду стал благодетелем этого маленького сообщества.
На обратном пути он, сам того не желая, принялся сравнивать свою религию с той, которую исповедовала Флавия. Сколько бы он ни пытался найти смягчающие обстоятельства для выбора, сделанного девушкой, ему это не удавалось. Не потому ли, что его пугали опасности, грозящие адептам христианского учения, опасности, с которыми он сам, Калликст, едва ли рисковал столкнуться? Ведь если правда, что римские законы запрещают лицам, именуемым невольниками, вступать в религиозные объединения, то орфические мистерии не могут рассматриваться как религия в классическом смысле слова. Но что фракийца, напротив, пугало, так это образ мысли его собратьев по вере. Какой окажется их реакция, если они проведают о том, каково его истинное положение? Будут ли они уважать его по-прежнему или прогонять прочь из общины?
Эти вопросы так его занимали, что он не заметил, как добрался до дому, и пришел в себя лишь тогда, когда увидел перед собой ворота имения Карпофора.
«Подоспел точно к трапезе», — подумал он, отведя лошадь в конюшню. Направился к кухонным помещениям, но вдруг его внимание привлекли крики. Заинтригованный, он устремился во двор, где тотчас увидел целую толпу рабов. Флавия буквально кинулась к нему:
