Ознакомительная версия.
Александра известили, что граф Мочениго приедет на юг России для свидания с «братьями». Эту новость привезли в Васильков поляки, когда встречались с Михаилом Бестужевым-Рюминым. О результате их переговоров Раевский не знал. Зато ему пришел привет из далекой Авзонии. Не ждали!
Друзья уговорили полковника, как человека вольного, отправиться в Одессу на разведку. Он был не против. Там по крайней мере можно дразнить Воронцова, ухаживая за Лизой. Кроме того, на юге Собаньская, которую они с Пушкиным решили поделить. Да и сам Пушкин. От его шалостей животики надорвешь. Нет, решено. Он едет. А что до итальянцев, то надо уметь сочетать приятное с полезным. Роль эмиссара льстила самолюбию.
Раевский прибыл в Одессу, и первым, кого встретил в ресторации у Отона, был Сверчок.
— Mon cher! — объятья, поцелуи, общий стол. — Как ты? Откуда? Твой брат? Твои сестры?
— Я их не видел.
— Жаль! — Поэт нахмурился. — Ты уже читал «Бахчисарайский фонтан»? Мари не обижена?
— С чего?
Пушкин еще больше насупился.
— Я был в нее влюблен так долго и мучительно. Вымарал почти все строфы про чувство. Право, жаль! Но незачем метать бисер перед свиньями. А читатель — свинья. Потолкуем лучше о Собаньской. Вот женщина, достойная всяческих похвал. Хотя бы не корчит из себя порядочную.
— Да, она порядочная б…! — согласился Раевский.
— Нам таких и надо. Я пью здесь, как Лот содомский, жаль, под рукой нет ни одной дочки. Зван в гости к генералу Витту. Его Цирцея, конечно, будет там. Жаль, Вигель укатил. Он бы составил компанию.
— Не могу одобрить твой круг. — Раевский погрозил приятелю пальцем. — Вигель слывет за человека с противоестественными наклонностями просовывать нитку в иголку, облизывая кончик.
— Друг наш Филипп отличается всюду, где нужны терпение и слюна.
Оба заржали, довольные собой.
— Ах, как я счастлив, что ты в Одессе! Здесь скучно и промозгло. — Пушкин помрачнел. — Я вращаюсь в компании самодовольных дураков из канцелярии наместника, вроде Туманского. Самого видел только раз. Да и не в радость. Важен. Холоден. Занят.
— А графиня? — Раевский почти перебил собеседника, но тот не обратил внимания. — Вы познакомились?
— Нет пока. — Поэт стал в рассеянности грызть зубчик вилки. — Меня приглашали к ним на обед. Да что за веселье при сотне чиновников? То ли дело у милого Инзушки…
— Тебе надо привыкать, — снова перебил приятеля Раевский. — Как в Кишиневе, тут не будет. Открытый дом — открытый стол. Если ты хочешь познакомиться со здешним обществом, придется бывать.
Пушкин отмахнулся.
— На хлебах у Воронцова я жить не стану. Меценатство вышло из моды. Независимость, вот мое кредо. Но я гол как сокол! Отец-каналья не шлет ни копейки. Зарабатывать пером не могу при нынешней цензуре. Просил брата изъяснить родителю, что, право, подыхаю. В Петербурге, больной, в осеннюю грязь или в трескучие морозы я брал извозчика от Аничкова моста, а он вечно бранился за 80 копеек, которые ни я ни ты для слуги бы не пожалели!
Излив все это на друга, Пушкин затих. Видно, он давно хотел выговориться.
— Ты дичаешь от одиночества, — заключил Раевский. — Я займу тебе триста рублей. С уговором. Не играй сразу.
— Покорно благодарю, — поэт расплылся в горькой усмешке. — Я и так должен Инзову триста шестьдесят. Да Туманскому сорок.
— Твой добрый дедушка простит. И довольно. Поехали в театр. Что там сегодня?
— Марикони поет. Нет, это подлинно чудо! Ты должен услышать.
Белый театр был залит светом масляных фонарей. Сотни плошек, расставленных по карнизу, представляли род иллюминации. Давали «Семирамиду» Россини, и половина одесского гарнизона намеревалась топать по сцене в эскорте царицы Вавилона, блестя доспехами из фольги. Кареты теснились на площади, так что приятели едва пробились сквозь толпу.
— Здесь прекрасная галерка, ей-богу! — твердил Пушкин. — Без мест, без нумерации. Публика сидит на ступенях, как в римском цирке. В патетических местах барышни вскрикивают и можно хватать их за бока!
Раевский посмотрел на него сверху вниз.
— Ты предлагаешь мне, полковнику, лезть на галерку? И хватать барышень за бока?
Поэт сник.
— Мы заплатим за кресла. — Александр вынул кошелек.
Через несколько минут друзья оказались в зале. Первый ряд занимала чиновничья молодежь из свиты Воронцова. Казначеев, Левшин, Лонгинов, Туманский. Все они любезно приподнимались и пожимали Пушкину руку. Приезд Раевского вызвал оживление. Многие не видели его с Мобежа.
— Решил проситься на службу? — с легким превосходством осведомился Казначеев.
— Нет, я птица вольная, — усилив его интонацию, отозвался бывший адъютант.
— Думаешь задержаться?
— Смотря по обстоятельствам. — Раевский вскинул голову и обвел глазами ложи.
Генерал-губернатора с супругой еще не было. Наместнические кресла пустовали. Зато соседние балкончики бенуара занимала самая изысканная публика. Нарышкины, Голицыны, Долгорукие, Гурьевы, Ланжероны, Потоцкие, Собаньские, де Рибас. Русские, польские, французские фамилии. В глазах рябило от нарядов дам и блеска расшитых мундиров их мужей. Впрочем, ложи не отличались от петербургских или киевских. А вот в партер, казалось, выплеснулись самые колоритные типы из порта. Приодетые, чисто вымытые и благоухавшие парижскими духами пополам со стамбульскими благовониями.
Внимание Раевского привлек огромный мавр в алой рубахе, поверх которой красовалась куртка, расшитая золотом. Его необъятное брюхо было обвязано турецкой шалью вместо пояса, а из ее складок выглядывали пистолеты. Другая шаль — белая — окутывала голову гиганта. В тон ей были белые чулки, доходившие до колен.
— Что это за чучело? — поразился полковник.
— Тс-сс, тихо! Это Морали! Египетский корсар, — сообщил Пушкин театральным шепотом. — Мой добрый приятель.
Услышав его голос, Морали довольно заухмылялся. Ему нравилось поражать публику.
— Хочешь, познакомлю?
— Уволь. — Раевский поднял руки. — Он, чего доброго, возьмет меня в плен и продаст на галеры.
Поэт расхохотался.
— Думаю, ему не нужны отставные вояки. Он высматривает здесь товар получше. — Тут Пушкин осекся, потому что в ложу бенуара вступила чета Ризничей, окруженная толпой поклонников жены.
— Смотри-ка, а у этой горбоносой кобылки почитателей не меньше, чем у примадонны! — изумился Раевский. — Вот с кем надо знакомиться.
— Я их знаю, — выдавил Пушкин, почему-то глядя в пол. — Это Иван Ризнич, хлеботорговец из Триеста. Я свел с ним дружбу, когда жил в Кишиневе. В июле он привез сюда жену. Амалию. Дочь венского банкира Риппа. Она не то немка, не то итальянка…
Ознакомительная версия.
