Борис Климычев - Корона скифа (сборник)

Они отошли в сторонку, Шершпинский шепнул:

— Пригласите ее поглядеть фарфоровую комнату, обязательно угостите лимонадом и пирожными, все там, на столе…

И стол, и диван, и стулья — все из фарфора? И вазы в рост человека? Розы? Из Китая?

Ну почему не посмотреть эту китайскую комнату? Веселая Брунгильда впорхнула в заветную комнату. Почему чуточку не пококетничать с молодым господином губернатором?

Пирожные? Да, очень вкусно. Запивать? Только не вино, не привыкла, от вина кружится голова. Лимонад можно, конечно, чудесный лимонад!

Акулиха не понимала, что с ней происходит. Низ живота наполнился сладкой истомой. Диван звал прилечь, гладкий и теплый. И то, что раздевал ее чужой мужчина, было вовсе не страшно и не стыдно. Откуда-то наплывали волны желания и музыка, непонятная, небесная, нездешняя.

А Герман Густавович думал, что эта удлиненность живота дана им для расположения внутри некоторой пустоты, прекрасной, зовущей пустоты. Заполнить! О, они похожи на нас и одновременно — не похожи. И это прекрасно! Это изумительно!

И он тоже слушал музыку, это был не рояль, не духовой оркестр, черт его знает, что это было. И звучало не из соседних комнат, не с потолка, ниоткуда, и отовсюду.

А жандармский полковник, тезка губернатора, все беседовал с портретом императора. И самодержец погрозил ему пальцем и сказал:

— А ты свинья, Герман Иванович! Ты уже и на ногах стоять не можешь!

— Не могу! — ответствовал Герман Иванович, — присаживаясь на диван возле маленького столика. Стоять не могу, но донос написать могу. Хотите, ваше величество, я сам на себя донос напишу? Челоэк! Перо и бумагу!

Когда лакей принес требуемое, Герман Иванович криво начертал на листе: «Настоящим доношу, что жандармский полковник был пьян, как свинья, на балу…»

Тут силы полковника оставили и он свалился под стол.

Чудесный вид открывается с Воскресенской горы. Виден весь Томск, расположенный на семи холмах. На каждом холме сияет куполами церковь.

Склоны Воскресенской горы круты, обрывисты, поросли кустарниками, березами, елями. Кое-где вьются тропинки. У самого крутого склона сохранилась часть стены древней крепости.

На этой горе стоит высоченный черный крест, поставленный на месте упокоения Карла Лилиенфельда и жены его, Софьи. Означенная Софья фрейлиной при императрице Елисавете участвовала в заговоре, была сослана в Сибирь навечно, а Карл добровольно последовал за ней. И остался лежать тут на горе, чтобы думали мы о вершинах, на которые можно подняться, и о пропастях, в которые можно упасть.

Много на горе памятных камней с готическими буквами, почерневших от времени памятников, неизвестно когда и кому поставленных. Тут покоятся умершие в плену шведы, немцы, многие люди, которые были прежде знамениты, а теперь забыты, известно только, что ссыльные эти были непростые, знатных родов.

Камни замшели, нет никого, кто пришел бы им поклониться, принес бы цветы, окропил бы их слезами. Все проходит на свете. Все забывается. Пока вот еще помнят Карла, который за женой своей ринулся в стужу, в дикость, в безвестность.

Лиственничный крест стоит у самого обрыва. И отсюда видно, как внизу кони тянут телеги с грузом и экипажи, как суетятся люди. Видно сборный деревянный бассейн у Ближнего ключа, в круглом бассейне отразилась луна. Говорят, к этому бассейну гимназисты приходят читать стихи, а какая-то барышня там нередко играет у воды на скрипке, и звук, отраженный водой, летит далеко-далеко.

На горе домов немного, но все они древние, вросшие в землю. Есть среди них и каменные с глубокими подвалами и колодцами. Мостовая выщерблена, летом меж камней буйно растет трава, а зимой неровности сглаживает спрессовавшийся снег.

Глухо, дико и прекрасно! Выйди из дома и гляди на весь город, на широкую ленту великой реки Томи, на извилистые ленточки многих малых рек. Видны и окрестные леса, темные, со светлыми прогалинами. Воздух настоян на хвое, чист и крепок, как первой выгонки вино.

Поздней осенней порой поднялись на эту гору два высоких господина, один уже старик, другой — зрелый молодой мужчина. Молодой сметал полой шинели снежок с камней, читал надписи. Снял меховой картуз, постоял молча.

Старик сказал:

— Вот, видите, дорогой Улаф, как распоряжается людьми судьба?

Улаф Страленберг ответил своему спутнику:

— Да, милейший Философ Александрович, зрелище этих древних погостов внушает мысли о величии и ничтожестве всех людей.

И хотя были сказаны такие поэтические слова, Философ Горохов и Улаф Страленберг поднялись на Воскресенскую гору в это утро совсем не ради философических раздумий.

После памятной встречи на улице Почтамтской, когда Улаф бежал, укушенный возле развалин собора крокодилом или бог знает кем, стал он жить у одинокого бывшего миллионщика.

После того как они отобрали изображение бронзового оленя, у того, кто выдавал себя за купца Лошкарева, их вечерние беседы не раз возвращались к этому изображению.

Покуривая трубочку, Философ Александрович говорил:

— Я чувствую, что пластинка эта досталась вам от прадеда неспроста. Откройтесь мне, я вам буду помогать изо всех сил, а потом мы вместе с вами купим выгодные участки, намоем кучу золота.

Старик говорил так напористо, что не привыкший кривить душой Улаф сознался, что да, пластинка не простая. Это ключ к сокровищу, которое оставил Улафу его прадед. Но сокровище, если оно будет найдено, не может принадлежать одному человеку. Оно принадлежит науке, будет сдано в музей.

— Но можно же вложить какую-то его часть в прииска! — горячо убеждал Улафа Горохов.

— Если верить рукописи, — пояснял Улаф, то сокровище нельзя разделить, оно представляет собой единое целое, это — корона короля скифов.

— Но можно же будет отломить от нее кусочек! — воскликнул Горохов.

— Нет. Это невозможно! Ломать историю! К тому же еще неизвестно, не является ли эта корона плодом больного воображения. Я уважаю предка, но ведь он перенес столько страданий и лишений, что мог принимать фантазию за действительность. Такие случаи науке известны…

— Вы сухарь! — заявил Улафу Горохов, — завтра же идем на Воскресенскую гору, искать тот дом, где ваш предок любил сиживать на масонских посиделках. Поначалу найдем вашего соотечественника Лундстрема, а он поможет.

Они нашли дом, где жил Лундстрем. Оказалось, что швед недавно умер, сгорел от вина. В последнее время он много пил, пропил все, что имел, и закончил жизнь так печально.

Теперь им предстояло опросить местных жителей, не помнит ли кто-нибудь, где тут в прежние времена жили или собирались пленные шведы? Живых свидетелей, понятно, не осталось, но, может, кто-то помнит рассказы об этом своего деда или прадеда?