Изабелла покраснела: "Я хотела тебя спросить, Джованни…, Откуда берутся дети, если женщина замужем?"
Джованни помолчал и улыбнулся: "Можно и без замужества. Вас же не учат анатомии, считается — девушкам, даже художницам, она не нужна. Дай-ка, — он потянулся за пером и бумагой.
Изабелла внимательно слушала. Потом, подперев щеку рукой, она удивленно протянула: "Как все умно. Отличный механизм. То есть, — она открыла рот и ахнула, посмотрев на свой живот, — у нас уже может быть ребенок? Джованни, но я совсем ничего не знаю…, - девушка прикусила губу.
— Зато я знаю, — он все обнимал ее, целуя куда-то в шею. "Помню, как Констанца была младенцем, а Пьетро мне отдали — ему полтора года было. Я очень хорошо укачиваю детей, счастье мое, так что ночью, — он положил ее голову себе на плечо, — вставать к ним буду я, и никто другой".
В дверь осторожно постучали. Джованни грустно сказал: "Ну вот. Что там еще такое?"
— Я совсем ненадолго, синьор, синьора, — генуэзский капитан, что держал в руках корабельный фонарь, наклонил голову. "Его величество приказал передать вам это, как только берега Марокко исчезнут из виду".
Изабелла приняла у него тяжелую шкатулку. Захлопнув дверь, прислонившись к ней спиной, девушка ахнула: "Джованни!"
Каюту осветил тусклый блеск золотых монет, сияние алмазов. Изабелла, подняла глаза: "Тут записка, Джованни. "Ты дала мне десять лет счастья, Зейнаб, — дрожащим голосом прочла она, — и никакие богатства этого мира не смогли бы выразить мою любовь и благодарность. Прими этот подарок от человека, который всегда будет восхищаться тобой. Сиди Мохаммед".
Она всхлипнула и, опустив шкатулку, обняла его. Ставни каюты были раскрыты, над тихим морем висела легкая, вечерняя дымка. Джованни стоял, укачивая ее, целуя теплые, пахнущие розами волосы. Изабелла прижалась лицом к его плечу, и он тихо сказал: "Счастье мое, я никогда, никогда тебя не покину. Обещаю".
Замерев, Изабелла взяла его руку: "И я, Джованни. Я тоже — всегда буду с тобой, любимый".
Эпилог
Венеция, весна 1785 года
Окна низкой, простой комнаты были растворены. Моше, на мгновение, подняв голову от книги, взглянул на чистый двор Скуоле Гранде Тедеска. Черный кот лежал на утреннем солнце, потягиваясь, следя за прыгающими по камням воробьями. Пахло солью, ветер с лагуны шевелил страницы Мишны. Моше, вздохнув, вспомнил волшебной красоты, бирюзовую воду и свой шепот: "Папа, а ты тут — бывал уже?".
— Несколько раз, — ответил отец, и мальчик увидел тоску в его серых глазах. Лодка свернула в какой-то канал. Моше еще успел заметить беломраморное, кружевное чудо, что стояло напротив высокой башни. "Что это, папа? — спросил он.
— Церковь, — коротко отозвался отец. Гондола пробиралась в путанице узких каналов, обшарпанные дома поднимались по обеим сторонам. Лодочник обернулся: "Каннареджо, синьор. На площади вас высадить?"
— Да, — Степан увидел ворота, что перегораживали канал: "Закрывают их еще?"
— От заката до рассвета, — лодочник взглянул на него и хмыкнул: "Интересно, где он руку потерял? Евреи же не воюют. Болел, наверное. Мальчишка на него похож, славный паренек".
— Сколько тебе лет? — спросил он у мальчика. Тот, покраснев, пробормотал по-итальянски: "Семь, синьор".
Моше увидел укоризненные глаза учителя. Вздрогнув, он услышал монотонный звук голосов — в комнату набилось несколько десятков мальчиков, от самых маленьких, трехлетних, повторявших алфавит, до подростков, что сидели друг напротив друга, обсуждая Талмуд.
— Ханеле читает Талмуд, — подумал Моше. "А ведь ей всего десять, и она девочка. Никто и не догадывается, конечно, но я ее выдавать не буду. Это как с языками. Папа ведь учит и меня, и ее — французскому языку, итальянскому. Не надо никому об этом знать".
Он встряхнул рыжей головой. Моше продолжил чтение, — нараспев, раскачиваясь. Он изредка поглядывал в окно — кот поднялся, и, с достоинством выгнув спину, потянулся.
— У рава Горовица Ратонеро умер, — с грустью подумал Моше. "Он старенький был уже. Теперь у них его сын живет, тоже Ратонеро. Мама никогда в жизни не разрешит нам собаку завести, или кошку, это скверна. Она и так — меня сюда еле отпустила".
Он услышал разгневанный, тихий голос: "Мой сын не покинет Святую Землю, Авраам. Там все нечисто. Я не допущу, чтобы душа ребенка окунулась в разврат, никогда!"
Моше тихо открыл дверь своей комнаты и присел на ступеньку лестницы. До него донесся тяжелый вздох отца: "Лея, мальчик когда-нибудь займет мое место. Ему придется ездить в Европу, собирать пожертвования. Он должен к этому привыкнуть. Не волнуйся, пожалуйста. Там тоже есть ешивы, и я с ним буду заниматься. Мы к осени и вернемся уже".
Мать что-то неразборчиво пробормотала. Отец мягко добавил: "Лея, я — не Исаак, да хранит Господь душу его. Как исполнится мне сорок лет, обещаю, никуда не буду ездить — буду учить Каббалу и сидеть дома, — Моше понял, что отец улыбается.
— А пока, — внизу что-то зашуршало, раздался скрип отодвигаемого стула, — ты же знаешь, милая, еда на нашем столе, одежда, книги — все это появляется, благодаря тем людям, что жертвуют на общину. Если мы не будем выступать в их синагогах — мы долго не протянем. Не надо плакать, милая, — тихо сказал отец. "Все будет хорошо. Берберские пираты сюда, на восток, не заглядывают — спокойно доплывем до Венеции". Моше услышал еще какой-то звук, и тихий голос матери: "Так тяжело будет без тебя, Авраам…"
Дверь гостиной открылась шире. Он, шмыгнув в свою постель, притворился, что спит.
— Моше! — раздался над ним резкий голос учителя. Мальчик поднял серые глаза. Увидев нацеленную линейку, он покраснел: "Простите, пожалуйста. Я задумался".
Он нашел то место, на котором остановился: "Все время, пока разрешено есть хамец, кормят им домашних животных, зверей и птиц…"
— Песах через две недели, — подумал Моше, следя глазами за ровными строчками. "Хорошо, что мы тут, конечно, но все равно — скучаю по маме. Они с Ханеле на Седер в гости пойдут, папы-то нет, Агаду некому прочитать".
Дверь комнаты отворилась, и учитель уважительно поздоровался: "Рав Судаков".
— Я ненадолго, — улыбнулся Степан, — только пару слов сыну скажу. Моше взял его большую, теплую руку, и они вышли в пыльный, узкий коридор.
Отец наклонился и поцеловал его в лоб: "Отсюда мы поедем в Падую, а к Песаху — вернемся. Побудем тут на праздник, а потом отправимся в Вену и Прагу. И домой".
Моше прижался щекой к его щеке, — от рыже-золотистой бороды отца пахло, как обычно — сандалом, и еще немного — свежим ветром. "А как деньги? — деловито спросил мальчик. "Много?"
