Ознакомительная версия.
— Вошел Иова во чрево кита, а казак Ортюха во чрево княжеского подземелья! Дайте мне огня, детки любезные, да живо!
Казаки соорудили из сухого сена нечто похожее на сноп, туго скрутили, надели на конец короткого казацкого копь я, подожгли.
— Я сам спущусь, — решил Ортюха, нащупал ногой ступеньку лестницы, проверил, надежна ли? Вдруг треснет, и полетишь в тартарары на острые колья волчьей ямы, какие они и сами мастера устраивать перед своими станами. — Дайте копье!
Трепещущее пламя осветило довольно просторное помещение, размещенное под амбаром на глубине двух саженей. Вдоль стен стояли деревянные полки, на них окованные железом ящики, плетеные корзины, огромные, чуть не в рост человека глиняные кувшины, закрытые плоскими отшлифованными камнями. В дальнем углу, на куче сена, лежали связанными по рукам и ногам большой в сером каштане мужчина, а за ним, словно стараясь спрятаться за этой ненадежной защитой, женщина в черном повойнике[10] на голове, одетая в суконный шугай[11] светло-синего цвета. Огонь у Ортюхи скоро погас, и он крикнул казакам:
— Сыщите смоляной факел! Должон быть, не ощупью же татары снедь нащупывали!
— Поищем, Ортюха, — откликнулся Федотка Цыбуля, и через пару минут опустил через лаз зажженный смоляной факел.
— Спустись сюда, Федотка! Подавай казакам наружу кувшины да корзины, тяжелые вместе поднимать будем, не надрывайся сам! A я пока что пленниками займусь. Должно, закоченели так-то лежать, скрученными да с тряпками во рту!
Через час обласканные и накормленные бывшие пленники сидели на атаманском струге. Промысловик Наум Коваль, мужик сорока лет, крупный, с широкой русой бородой и с голубыми внимательно глядящими глазами, с тремя ровными рубцами на левой щеке — следы медвежьих когтей — неспешно рассказывал атаману Ермаку и Матвею Мещеряку свою полную происшествий судьбу. Рядом, стыдясь открыто любопытных казачьих взглядов, пряча карие продолговатые глаза под опущенными ресницами, сидела напуганная девушка, русоволосая в отца, с длинной толстой косой. Когда-то опрятный, а теперь испачканный и измятый шугай приводил девицу в еще большее смущение, и она то беспрестанно одергивала низ шугая, то разглаживала на коленях длинный, шитый из голубой шелковой ткани сарафан. Марфа изредка бросала взор на атамана Ермака и сидящего на скамье струга рядом с ним красивого сероглазого, темно-русого и высокого ростом Матвея Мещеряка, словно по их глазам пыталась узнать, что ждет их, простых промысловиков, негаданно оказавшихся среди разудалых казаков, которые не боятся ни бога, ни самого дьявола.
— Три года назад, — рассказывал Наум Коваль, — с партией промысловиков из Нижнего Новгорода мы сплыли на лодках к самарскому урочищу, где у нас в прежние времена были отрыты добротные землянки, хранились припасы соли, дрова для рыбного и иного копчения. Из урочища выходили ставить сети на осетров, забирались далеко вверх по реке Самаре, били зверя ради ценных шкур. В одно из таких хождений на наш ночной костер налетела толпа ногайцев, меня и Марфушу взяли арканами, так что мы и за оружие ухватиться не успели. Троих наших товарищей стрелами побили, но двое успели отбиться и скрылись в кустах приречья, думаю, им удалось счастливо избежать неволи и воротиться домой.
— Зачем же дочку с собой взял на такое опасное дело? — удивился Матвей Мещеряк. — Всем же ведомо, что ногайские ватаги не так уж редко делают набеги даже на крупные селения, а не только на становища промысловиков по реке Самаре!
— Сирота она наполовину, матушка ее, Прасковья Филиппова дочь, умерла давно, вот и росла около меня, сноровку мужскую перенимала. Со снастью ли, с ловушкой ли на пушного зверя — все едино ловка. Пищаль ей тяжела, зато из лука бьет так, что иному ратнику на зависть.
— Неужто? — искренне удивился атаман Ермак и с восхищением посмотрел на зардевшуюся от смущения Марфу. — Надо будет как-нибудь на берегу испытать ее сноровку.
— На гусиной охоте по осени больше всех птицы добыла! — похвастал Наум Коваль и погладил дочь по плечу, добавив с гордостью: — Будет кому старого отца кормить, с голоду не скончаюсь.
— Что же дальше с вами приключилось? — не утерпел и спросил Матвей, с улыбкой наблюдая, как Марфа, стесняясь мужского внимания, закусила ровными белыми зубами нижнюю губу. — Как в Сибири вы оказались, у князя Бегиша?
— Привезли нас в ставку хана Уруса, а там тем временем гости были от сибирского хана, а среди них и князь Бегиш. Увидел Марфушу и ну клянчить у ногайского хана, чтобы продал он нас ему. И причину выставил нелепую — давно, дескать, хочет его супружница иметь у себя служанку из молоденьких русских девиц.
— Надо же! — не переставал удивляться Матвей. — Должно, от великой спеси такое желание у глупой бабы!
— Не иначе как хорошую цену предложил Бегиш, потому как уступили ногайцы. Нас увезли в этот городок. Марфушу забрала к себе князева супруга. Грех сказать, излишне не обижала, иногда даже баловала нарядами из своего сундука, а я с иными татарскими промысловиками был часто на разных охотничьих выездках. И не единожды мог конно уйти от присмотра, да всякий раз страх за дочку удерживал. — Наум помолчал, глядя на плывущие следом за атаманским казачьи струги и на струг бухарского купца Махмет-бая, потом снова заговорил: — Все изменилось в тот день, когда в городок приехали на конях казаки с атаманом Иваном Кольцо. Я с десятком татар возвращался с охоты, когда въехали в ворота, увидел родных людей, сердце возликовало. Решил я, что русский царь учинил мир с ханом Кучумом, что после побития сибирского войска под их столицей будет обмен пленными, и мы с Марфушей снова возвратимся на Русь. И вдруг за спиной слышу слова о том, что казаков ночью по приказу Карачи всех поубивают! Должно, на моем лице отра зился такой испуг, что ближний татарин закричал на своего соплеменника: «Ишак! Урус тебя понял!» и огрел меня саблей плашмя по голове так, что я свалился с коня без сознания. Очнулся в подземелье, связанный. Надо мной с кувшином воды, которой он щедро поливал меня, стоял княжеский стражник, тот самый, который указал вам на потайное подземелье. Он развязал мне руки и ноги да и говорит: «Иди! Князь Бегиш разрешил. Казак совсем мертвый!» Вышел я на свет божий, да свет тот не мил стал: над городком дым клубится, догорал срубовой дом, в котором ночью осадили спавших казаков…
Наум Коваль уточнил, что и без того казаки из пищалей побили многих татар, пока сруб не заполнился огнем и дымом.
— Великий вой стоял в городке, когда вы побили Карачу на Саусканском мысу под Кашлыком. Среди побитых были и тутошние татары, — с довольной усмешкой добавил Наум Коваль. — Карача, сказывал мне бегишев слуга, рвал на себе бороду с горя, что оба его сына побиты до смерти и брошены в Иртыш, рыбам на съедение. Многие жившие близ городка татары и манси спешно похватали свой скарб и бежали на юг, подальше от здешних мест. Поняли, что быть приходу казаков на князя Бегиша за то, что в дружбе с Карачей и обманом погубил сорок казаков. Сказывал слуга, что поклялся Карача отомстить тебе, атаман Ермак, за детей, хотя бы и самому живу не быть.
Ознакомительная версия.
