Талызин скромненько объяснял:
— Жена у меня хворая, сырая; бывает, по неделям с печи не слезает. Я уж ее везти боюсь, как бы не преставилась дорогой.
К племяннику Никита Васильевич приглядывался недолго. Чутьем бывалого человека скоро распознал его, полюбил, привязался всей душой. И Елизар полюбил дядю. После диковатого, вечно обиженного на всех и на все отца, этот человек поразил его воображение. О чем ни заговоришь, все дядя знает и понимает, обо всем имеет свое суждение.
Как водится по пословице «сапожник без сапог», так и Никита Талызин не нашел времени достроить для себя хороший дом. Начал, возвел первый этаж и половину второго, а далее забросил, отложил до иных более свободных времен.
Так и стояли окна, зашитые досками, кровля наполовину покрыта, а с другого конца одни стропила.
По вечерам, намаявшись за день на морозе, оба, дядя и племянник, любили посидеть не в прохладной зальце, а в теплой, уютной поварне. Талызин рассматривал чертежи, то и дело что-то в них исправляя и делая пометки, читал пузатенькие книжки, то на немецком, то на английском и даже на гишпанском языках. Гишпанский язык изучил на всякий случай. Елизар тоже читал, учился, все больше интересовался морскими науками.
Надежды вернуться на флот было мало. Осторожный Кикин не разрешил Елизару даже работать на Адмиралтействе, где в то время строились разом три корабля. Баас — так на голландский манер прозывали главного смотрителя корабельного строения — сам ходил кланяться, очень хотел заполучить себе дельного, а, главное, любящего море молодого помощника. Ничего не вышло: Кикин не уступил. Не удалось Елизару устроиться и в Новую Голландию, где делали галеры. Лишь изредка ходил поглядеть, как осторожно выводят каналами ходкие, узкие суда, как изящно расправляют они паруса и, разведя в стороны десятки весел, разом берут ими воду, оттолкнутся и летят, будто скользят с горы.
Не больно весело обстояли и Елизаровы амурные дела. В первый же день после выхода из Адмиралтейской фортеции к недостроенным талызинским палатам подскакал в сопровождении солдата живописный, как картина, Аким Яблоков, нарочно вздыбил каракового жеребца, заставил поплясать на тонких, словно точеных, задних ногах. Затем бросил повод солдату, легко соскочил и, распахнув настежь дверь, ввалился в темные сени. Метнулась между кадками с солениями перепуганная кошка, из поварни выглянула завязанная платком голова стряпухи.
— Чего тебе? — крикнула стряпуха. — Чего ломишься, как оглашенный?
— А где Елизар? — спросил Аким. С недавних пор он усвоил себе манеру чуть гнусавить на иностранный лад, будто не привык изъясняться ио-русски.
— А я откель знаю! — рассердилась стряпуха и захлопнула дверь.
Аким постоял в темноте, подумал, потом кончиком хлыста постучал в дверь поварни.
— Эй, бабка, на те куверт. Скажи, приезжал господин корнет Яблоков замест вестника амура. В сим куверте сердешный жар и ку- пидонова стрела.
Стряпуха недоверчиво взяла конверт, покрутила в руках, даже понюхала. От бумаги сладко пахло цветами.
— Ладно, отдам… Какая такая стрела? Я вострого боюсь…
Аким, не разъясняя, махнул рукой и вышел. Чего с дурой толковать : все равно не поймет.
В розовом, надушенном конверте лежало приглашение капитан- командора Огаркова посетить его дом, где квартирует известная Елизару особа.
В положенный час Елизар в вычищенном мундире, расчесанный да припомаженный, сменив смазные ботфорты на чулки и башмаки с пряжками, чуть не на цыпках побежал на Невскую першпективу, где неподалеку от Адмиралтейства в дворовом флигеле разместился со своим семейством канитан-командор. Капитан встретил Елизара приветливо, облобызал, предложил выпить с ним водки, горячего грогу или на худой конец заморской романеи. Елизар деликатно отказался. Капитан хватил маленькую стопочку перцовки, крякнул, сказал:
— Ну, ладно, вьюнош. Дело твое молодое… Пойдем на ту половину, там тебя ждут не дождутся.
Свидание вышло умилительным и сердечным, хотя и не совсем таким, как представлялось Елизару. Воинственный капитан и его супруга, дама солидных размеров, одетая по-новомодному, но повязанная платком вместо накладных волос, оба сели в кресла с обеих сторон узкой горнички, образовав собой как бы непреодолимый барьер. По другую сторону четы Старковых тоже стояли стулья. Первой влетела в комнату Анелька, увидев Елизара, кинулась было к нему, йо жена Огаркова бесцеремонно ухватила ее за платье и удержала. Вслед за Анютой-Анелькой одна за другой впорхнули все три огар- ковских девы: сперва старшая, за ней средняя и младшенькая. Девы были хорошенькие, славные, хохотушки, но жестокий политес обязывал. Девицы принялись приседать, растопырив в стороны юбки, обмахивались веерами, нюхали принесенные с собой цветочки и томно закатывали глаза. Маленькая сидела набычившись, скучала.
Одна Анеля была естественна. Путая русские, польские и немецкие слова, рассказала о своем несчастном брате Михале, расплакалась, потом сказала, что в Польшу не вернется, никого там у нее нет, и выжидательно посмотрела на Елизара.
— Не возвращайся! — забывшись, крикнул Елизар, вскакивая со стульца и шагнув к ней. — Чего тебе твоя Польша! Годи немного… Вот распутаюсь со своими делами, сватов зашлю.
— Что это значит — сватов? — спросила Анелька, широко распахнув глаза. — Поцо [7] мне сваты?
У Елизара опять холодно стало под сердцем, до того яркие, изумрудные, глубокие были у нее глаза. А волосы — золотая кудель. И не пудренные, просто свитые в длинные, тугие косы. Эх, обнял бы,
да прижал к сердцу. Но костлявый Огарков впился, как клещ, дергал за локоть.
— Сядь, сядь, на то стулец дан. Ишь, каки прытки! Ты сначала домой отпиши, получи благословение батюшки да матушки. И Анютке надо из их веры в нашу переходить, тогда и свадьбу сыграем. Ох, молодежь, все-то вам объясняй да разъясняй…
… В тот день у Талызиных были затеяны пироги. Сам Никита Васильевич особо любил пироги с горохом: и сытно, и удобно… Возьмешь с собой на работу, сядешь в сторонке, да и перекусишь. И вкусно и чисто — никакой лишней сырости.
Вечером в талызинской поварне дядя и племянник сели в сторонке разобраться с кое-какими делами, да «Куранты» почитать.
Пока Никита Василич считал что-то, Елизар «Курантов» не раскрывал, глядел, как стряпуха сажает в печь противни. И что-то больно зорко глядел. Кухарь какой нашелся. Потом он вдруг встал и тихонько подошел к самой печи.
— Что я тебя хочу спросить, Пелагеюшка, — каким-то особенным голосом заговорил он. — Как это так? Вот ты при мне давеча горох в горшок засыпала… Сам я видел — маловато, полгоршка не было? Так откуда же его теперь чуть не до верху стало? . .
