— Брат Ульрих! Брат Мартинус! Что же это! Такого мне ни разу в жизни не доводилось лицезреть! — воскликнул он. — Как вам не стыдно! Вы ведете себя словно глупые школяры! — Старец просто кипел от негодования. — За нарушение порядка в монастыре вы будете держать ответ перед приором!
Оторопевший Ульрих смотрел, как старец, зажав посох под мышкой, поспешно ковыляет вниз по ступеням.
— Прости меня, Мартин, — пристыженно пробормотал он. — Конечно, я не имею никакого права вмешиваться во все эти дела, но…
Мартин взял у него из рук письмо и надежно спрятал в потаенный карман. Его взгляд смягчился, теперь он смотрел на своего приятеля уже не так сурово. Перенесенный испуг еще сковывал все его члены, и все же он не мог сердиться на брата Ульриха всерьез. В скором времени его другу предстояло еще и не такое испытание: ведь Мартин намеревался предложить для публичного обсуждения в университете свои тезисы по поводу торговли индульгенциями и относительно роли Святейшего Отца в Церкви. Когда он беседовал об этом с Ульрихом, монах отнесся к его идеям с недоверием:
— Таким образом ты нападаешь не только на епископа, но и на самого Папу. Ты потрясаешь основы нашей Церкви!
— Ее стены не обрушатся оттого, что к ним прислонится какой-то тщедушный монах, — возразил ему Мартин. — Ты увидишь, епископ примет к сведению мое послание и удостоит меня через своих секретарей вежливым, но формальным ответом. Потом он без лишнего шума заставит шутов Тетцеля замолчать и велит священникам напомнить людям об истинном понимании трех составных частей отпущения грехов. Человеку в таком сане, как Альбрехт, разумеется, не понравится, что его порочат люди, подобные этому доминиканцу.
Брат Ульрих в растерянности пожал плечами. Он нисколько не сомневался, что Мартин, лишь бы успокоить его, намеренно преуменьшает опасность, которой он подвергал себя своим протестом. Архиепископ никогда в жизни и ни при каких обстоятельствах не прислушается к мнению какого-то там монаха, даже если этот монах широко известен своей ученостью.
Канун Дня всех святых был объявлен в Виттенберге ярмарочным днем. Решетки городских ворот велено было поднять на два часа раньше обычного, чтобы крестьяне из предместий успели раскинуть свои палатки и поставить прилавки. И на площади перед замковой церковью закипела работа. У виттенбергских торговцев ларьки были крепкие, с дощатыми крышами, а передняя стенка у них откидывалась, превращаясь в прилавок. В тени высокой колокольни они торговали яйцами, нутряным жиром и сыром, свечами и салом, шерстью, глиняной посудой и сукном. Какой-то торговец громко расхваливал содержимое маленьких свинцовых баночек с выгравированными на них крестами: оно якобы помогало от чумы и других напастей. Его сосед, кузнец, в азарте старался перекричать новоявленного лекаря, подзывая зевак полюбоваться на его ножи, кинжалы и вилы.
Мартин быстрым шагом шел по площади, не обращая никакого внимания на прилавки с товаром. С молотком в одной руке и развевающимся на ветру свитком пергамента в другой он устремился к порталу церкви, возле которого устроились чеканщик и торговцы изображениями святых. Увидев черные одежды приближающегося к нему священника, чеканщик соскочил с бочки, на которой сидел, и сорвал с головы шапку.
Мартин вежливо поздоровался с ним, но сразу дал понять, что он не за тем сюда пришел, чтобы что-то купить, и торговец тут же залез обратно на свою бочку. На дверях церкви уже висело несколько объявлений. Ничего странного в этом не было, потому что в храме Господнем и после того, как студентам были предоставлены аудитории на Шлосштрасе, проводились университетские лекции. Так что церковные двери служили магистрам и студентам в качестве доски для объявлений всякого рода.
Мартин отступил назад и критическим взглядом осмотрел свободное от объявлений пространство.
Выбрав нужное место для своего пергамента, он приставил к двери гвоздь. Руки у него слегка дрожали. Несмотря на промозглый холод октябрьского утра, ему внезапно стало невыносимо жарко. Звуки ярмарочной суеты слились в его ушах в безумную какофонию. Он набрал в легкие побольше воздуха, поднял молоток, размахнулся и решительными ударами начал прибивать листок к двери.
Гулко отдавались удары молотка в храме Господнем, в этот час совершенно безлюдном.
Стайка студентов остановилась на площади, с любопытством глядя в сторону Мартина. Молодые люди спешили, но все же дождались, пока магистр приколотит свой пергамент и уйдет, а затем не очень уверенно пересекли площадь и направились к церкви. Они тоже наткнулись на чеканщика, который вознамерился было и им предложить свой товар, но, увидев, что студенты интересуются только вывешенным объявлением, он, скрестив на груди руки, встал рядом с ними и уставился на аккуратные строчки. И что такого интересного нашли эти школяры в каракулях нищенствующего монаха?
«Disputatio pro declaratione virtutis indulgentiarum…» Студент, стоящий впереди всех, пробежал глазами строки, написанные магистром, с нескрываемым удивлением. «Любовь к истине и желание извлечь ее на свет Божий суть основания, чтобы обсудить нижеследующие положения во время диспута, предполагаемого в Виттенберге. Председательствовать на диспуте будет досточтимый отец Мартинус Лютер. Посему он просит тех, кто не может обсудить их непосредственно с ним в настоящее время, но хотел бы сделать это, высказаться в письменном виде. Во имя Господа нашего Иисуса Христа, аминь».
— Ученая болтовня, — с отвращением сказал чеканщик, повернулся и направился к своему прилавку.
Со стороны ворот показалась кучка паломников, пришедших в Виттенберг на празднество, чтобы поклониться святым мощам, хранимым курфюрстом. Торговцы мгновенно набросились на несчастных странников.
Студенты презрительно скривились.
— Читай дальше, — потребовали они у стоящего впереди. — Что там доктор Лютер пишет дальше?
— «Нужно учить христиан, что дающий нуждающимся или дарующий бедняку поступает лучше, нежели жертвуя ради отпущения»[4].
— Боже мой!
Студент, который читал, обернулся. На его губах играла улыбка.
— А что ты имеешь против? Наконец-то нашелся человек, у которого хватило мужества выступить против этих бессовестных, алчных торговцев душами! — И он вновь углубился в тезисы, висящие на дверях. — «Папа не хочет и не может допустить отпущения каких-либо других грехов, кроме тех, которые он определил по своему вкусу или в соответствии с каноном, то есть согласно папским установлениям… Поэтому заблуждаются продавцы индульгенций, говорящие, что благодаря отпущению Папы человек освободится от всех страданий и станет блаженным… Всякий христианин, искренно раскаивающийся и сокрушающийся о своих грехах, имеет полное прощение и без папских индульгенций»[5].
