Пропитав тряпицу зельем, Ахилл аккуратно приложил ее к ране на горле Гектора и прибинтовал, проводя бинт наискосок через грудь героя, чтобы не стягивать повязку на горле. Потом он так же поступил с раной на бедре, понимая, что и она может воспалиться. Нагретую Андромахой воду Пелид вылил в чашку и добавил туда зелья. Оно долго не растворялось, когда же растворилось, вода стала желтой и ароматной. Со всей осторожностью Ахилл разомкнул сжатые губы раненого и по капле влил жидкость ему в рот. К его облегчению, Гектор проглотил снадобье – он еще мог глотать!
– Что теперь? – тихо спросила Андромаха.
– Теперь только ждать.
Он вновь осторожно положил раненого на место и укрыл своим плащом.
– Завтра утром я поменяю повязку.
– А сейчас ты уйдешь?
Голос женщины задрожал, и она посмотрела на Ахилла с такой мольбой, что тот невольно опустил глаза.
– Мне нужно в лагерь. Я ушел, никому ничего не объяснив. Ты же сказала, что не боишься. И Тарк остается с вами.
– Я... не боюсь. Не боюсь зверей, не боюсь, что сюда придут люди. Но... если Гектору станет хуже?
Ахилл покачал головой.
– Я ведь больше ничего сделать не могу!
– Можешь! – горячо воскликнула Андромаха и с какой-то детской отвагой схватила его за руку. – Ты столько знаешь... Если ты будешь здесь, ничего плохого не случится!
– Хорошо. Я останусь.
«В самом деле, ничего страшного, если меня не будет в лагере! – мелькнуло у него в голове. – Я же сказал Антилоху все, что нужно...»
Чтобы как-то оправдать свою уступчивость, он переделал очажок, неловко сложенный Андромахой, и дабы сделать его прочнее, принес с берега ручья глины и старательно обмазал ею камни. На краю поляны рос наполовину высохший куст, герой выломал его и наготовил сухих ветвей с тем, чтобы их хватило на всю ночь.
Он понимал, что спать им не придется...
Ночью у Гектора начался жар. Его тело пылало, по лицу и груди текли ручейки пота. Дыхание стало слышнее, но сделалось еще более трудным и хриплым.
После полуночи раненый стал бредить. Говорить связно он не мог, лишь хриплый, невнятный шепот вылетал из его воспаленных губ. Среди бессвязного бормотания несколько раз отчетливо прозвучало только имя Андромахи...
– Он чувствует, что ты здесь, – сказал Ахилл, видя, как мертвеет и искажается лицо молодой женщины. – Говори же, говори с ним, как говорила днем, и он не уйдет в Царство мертвых!
– Я слышу дыхание смерти! – прошептала она, задыхаясь. – Бог смерти Танат стоит где-то там, в темноте, и ждет, когда ему можно будет войти...
– Пускай только попробует! – воскликнул Ахилл в порыве безумного, ничем не объяснимого гнева. – Я верю моему учителю – зелье, которое он дал, победит смерть! А если упрямый бог из Аидова царства вздумает все же проникнуть в мой грот, я спутаю ему крылья, как некогда сделал великий Геракл, если верить сказаниям[22]...
Ночной хор цикад уже умолкал, рассыпавшись отдельными голосами, небо на востоке стало выше и прозрачнее, как обычно перед восходом утренней звезды. Вдруг Гектор дернулся на своем травяном ложе, страшно вскрикнул и, что казалось невероятным, привстал и рванулся вверх. Он почти сел, и на повязке, охватившей его шею, все шире и все страшнее стало проступать кровавое пятно. Еще миг, и от напряжения кровь хлынула бы из горла, влилась в грудь...
– Нет! – дико вскрикнула Андромаха.
Но Ахилл успел вовремя. Он сорвался с места, охватил обеими руками раненого и прижал его назад, к постели. Гектор бился в судорогах. Они были так сильны, что несколько мгновений Пелид с трудом удерживал троянца – силы того, казалось, удесятерились... Но вот он обмяк, вытянулся, вздрогнул и затих.
– Он умер?! – прошептала Андромаха, склоняясь к мужу и не слыша больше его дыхания.
– Нет, он жив, – ответил Ахилл, поправляя плащ, прикрывавший раненого и прикладывая руку к его груди. – Жар спадает... И сердце бьется ровнее, хотя и слабо. Снадобье действует. Он может выкарабкаться...
Огонь в очажке тихо пританцовывал на горке углей, то привставал оранжевыми сполохами, то опадал и прятался под красными, будто кровью налитыми головешками. Он уже почти не освещал небольшое пространство грота, и густые тени подползли вплотную к людям. Ахилл и Андромаха сидели рядом, на охапке сучьев, вглядываясь в лицо раненого, которое тоже совсем растворилось в темноте и выступало бледным, нечетким пятном.
Лежавший у входа Тарк заворчал и привстал, втягивая ноздрями воздух. На фоне темной завесы кустов огненно замерцали его глаза и сверкнули белые искры обнажившихся клыков.
– Дичь, да? – тихо спросил Ахилл пса. – Ну, вперед! Принеси-ка и нам дичи – а то мы ничего не ели!
Пес мгновенно исчез. Спустя несколько мгновений предутреннее безмолвие нарушил короткий сдавленный вскрик, хруст ветвей, какое-то трепыхание, и затем Тарк снова показался на пороге лесного грота. Его челюсти сжимали что-то большое, повисшее неподвижно и уже мертвое.
Ахилл подкинул в очажок дров, пламя вскинулось длинными языками, желтыми, как глаза Тарка, и стало видно, что тот принес в грот тушку барсука, крупного, когтистого, сильного зверя. Вся охота могучего пса заняла лишь несколько мгновений...
– Не самая лучшая дичь! – проговорил Ахилл, осматривая добычу – Мясо у них жестковатое. Этот, впрочем, довольно жирный.
Герой быстро освежевал тушку, кинул Тарку потроха, голову и переднюю часть барсука, а остальное рассек ножом на небольшие кусочки, нанизал на прямые веточки и воткнул их в остывающую золу по краям очага.
– Хотя бы это съедим, – произнес он устало. – Сейчас изжарится... А ты, Тарк, не хрусти тут костями и не оставляй клочьев шерсти. Ступай-ка завтракать за порог!
Пес захватил зубами то, что еще не успело исчезнуть в его пасти, и выполз из грота. Слышно было, как он, устроившись среди кустов, с удовольствием доедает свою часть добычи.
– Он и вправду понимает человеческую речь! Все слова понимает! – прошептала удивленно Андромаха.
– Да, – кивнул Ахилл, поворачивая палочки с мясом, чтобы оно быстрее жарилось. – Он – человечье дитя. Хотя его матерью, вероятно, была волчица, а отцом один из псов, которых мы сюда с собой привезли. Патрокл нашел его в лесу, еще слепого. Волчица, должно быть, а он не умел добывать себе еду и должен был умереть. Он даже не умел лакать из чашки, и Патрокл придумал ему соску – приделал к кожаной фляге узкую трубку, тоже из кожи, и давал щенку молоко. Чтобы он не замерз, кто-то из нас каждую ночь брал его к себе в постель. Он был тощий – только голова и лапы. Но очень быстро стал расти. И научился понимать все, что мы ему говорили. Патрокл уверял, что иногда он даже пытается что-то сказать, и у него почти получается.
