XVII. Пеппино
В то самое время, как пароход графа исчезал за мысом Моржион, путешественник, ехавший на почтовых по дороге из Флоренции в Рим, только что оставил позади маленький городок Аквапенденте. Он ехал так быстро, как только можно было, не вызывая подозрений.
Он был в сюртуке или, вернее, в пальто, чрезвычайно от дороги потрепавшемся, но на котором красовалась еще совсем свежая ленточка Почетного легиона; такая же ленточка была продета и в петлицу его костюма. Не только по этому признаку, но и по тому, как он произносил слова, когда обращался к кучеру, этот человек, несомненно, был француз. Доказательством того, что он родился в стране универсального языка, служило еще и то, что по-итальянски он знал только принятые в музыке слова, которые, как «goddam» Фигаро, могут заменить собой все тонкости любого языка.
– Allegro! – говорил он кучеру при каждом подъеме.
– Moderato! – твердил он при каждом спуске.
А только одному богу известно, сколько подъемов и спусков на пути из Флоренции в Рим, если ехать через Аквапенденте!
Кстати сказать, эти два слова немало смешили тех, к кому он обращался.
Перед лицом Вечного города, то есть доехав до Сторты, откуда уже виден Рим, путешественник не испытал того чувства восторженного любопытства, что заставляет каждого чужестранца привстать в экипаже, чтобы увидеть знаменитый купол Святого Петра, который видишь прежде всего, подъезжая к Риму.
Нет, он только вынул из кармана бумажник, а из бумажника сложенный вчетверо листок, который он с почтительной осторожностью развернул и затем снова сложил, сказав всего-навсего:
– Отлично, она здесь.
Экипаж миновал ворота дель-Пополо, свернул налево и остановился у гостиницы «Лондон».
Маэстро Пастрини, наш старый знакомый, встретил путешественника на пороге, со шляпой в руке.
Путешественник вышел из экипажа, заказал хороший обед и спросил адрес банкирского дома Томсон и Френч, который немедленно был ему указан, так как это был один из самых известных банкирских домов Рима.
Он помещался на Банковской улице, недалеко от собора Святого Петра.
В Риме, как и всюду, прибытие почтовой кареты привлекает всеобщее внимание. Несколько юных потомков Мария и Гракхов, босоногие, с продранными локтями, но подбоченясь одной рукой и живописно закинув другую за голову, рассматривали путешественника, карету и лошадей; к этим уличным мальчишкам, юным гражданам Вечного города, присоединилось с полсотни зевак, верноподданных его святейшества, из тех, которые от нечего делать плюют с моста Святого Ангела в Тибр, любуясь на расходящиеся по воде круги, – когда в Тибре есть вода.
А так как римские уличные мальчишки и зеваки, более в этом отношении счастливые, чем парижские, понимают все языки и в особенности французский, то они слышали, как путешественник спросил себе номер, заказал обед и, наконец, осведомился об адресе банкирского дома Томсон и Френч.
Поэтому, когда приезжий вышел из гостиницы в сопровождении неизбежного чичероне, от кучки любопытных отделился человек и, не замеченный путешественником, а также, по-видимому, и его проводником, пошел за ним на некотором расстоянии, выслеживая его с такой ловкостью, которая сделала бы честь парижскому сыщику.
Француз так спешил посетить банкирский дом Томсон и Френч, что не захотел ждать, пока заложат лошадей, и экипаж должен был догнать его по дороге или ожидать у дверей банка.
По дороге экипаж его не нагнал.
Француз вошел в банк; проводник остался ждать в передней, где сразу же вступил в разговор с несколькими лицами без определенных занятий или, вернее, занимающимися чем попало, которые в Риме всегда слоняются возле банков, церквей, развалин, музеев и театров.
Одновременно с французом вошел и тот человек, который отделился от кучки любопытных; француз позвонил у дверей конторы и прошел в первую комнату; его тень последовала за ним.
– Могу я видеть господ Томсона и Френча? – спросил приезжий.
По знаку конторщика, важно восседавшего в первой комнате, подошел служитель.
– Как прикажете доложить? – спросил он, собираясь показать чужестранцу дорогу.
– Барон Данглар, – отвечал путешественник.
– Пожалуйте.
Открылась дверь; служитель и барон исчезли за ней.
Человек, вошедший вслед за Дангларом, сел на скамейку для ожидающих.
Минут пять конторщик продолжал писать; все эти пять минут сидевший на скамейке человек хранил глубокое молчание и полную неподвижность.
Наконец конторщик перестал скрипеть пером; он поднял голову, внимательно посмотрел кругом и, удостоверившись, что они одни, сказал:
– А-а, это ты, Пеппино?
– Да! – лаконически ответил тот.
– Ты почуял, что этот толстяк чего-нибудь стоит?
– На этот раз нашей заслуги тут нет, нас предупредили.
– Так ты знаешь, зачем он сюда явился?
– Еще бы! Он явился за деньгами; остается узнать, какова сумма.
– Сейчас узнаешь, дружок.
– Отлично; только уж, пожалуйста, не врать, как прошлый раз!
– Ты это про что? Про англичанина, который на днях получил три тысячи скудо?
– Нет, при нем в самом деле оказались три тысячи скудо, мы их нашли. Я говорю о том русском князе.
– А что?
– А то! Ты сказал нам про тридцать тысяч ливров, а мы нашли только двадцать две.
– Видно, плохо искали.
– Его обыскивал сам Луиджи Вампа.
– Значит, он либо заплатил долги…
– Русский?
– …либо истратил эти деньги.
– Ну, не может быть.
– Не может быть, а наверное; но дай я схожу на мой наблюдательный пункт, а то француз покончит дело, и я не узнаю точную сумму.
Пеппино кивнул головой и, вынув из кармана четки, принялся бормотать молитвы, а конторщик прошел в ту же дверь, за которой исчезли служитель и барон.
Не прошло и десяти минут, а конторщик вернулся сияющий.
– Ну что? – спросил его Пеппино.
– Alerte! alerte![65] – сказал конторщик. – Сумма-то кругленькая!
– Миллионов пять, шесть?
– Да; так ты знал?
– По расписке его сиятельства графа Монте-Кристо?
– Ты разве знаешь графа?
– И с кредитом на Рим, Венецию и Вену?
– Верно! – воскликнул конторщик. – Откуда ты все это знаешь?
– Я ведь сказал тебе, что нас заранее предупредили.
– Зачем же ты спрашивал меня?
– Чтобы увериться, что это тот самый человек.
– Это он и есть… Пять миллионов. Недурно, Пеппино?
– Да.
– У нас с тобой никогда столько не будет!
– Как-никак, – философски заметил Пеппино, – кое-что перепадет и нам.
