— А… — протянула Екатерина.
— Благоволите справиться обо мне у его светлости.
— Хорошо, когда в том настанет надобность…
Но Марью Даниловну раздражал ее ледяной тон, и она все больше и больше выходила из своей сдержанности.
— Наконец, меня знает и его величество, — сказала она.
— Вот как! — подняв удивленно брови, проговорила Екатерина и настойчиво сделала несколько шагов вперед, так что Марья Даниловна должна была волей‑неволей посторониться.
— И, наконец, лучше их всех знаете меня вы! — крикнула Марья Даниловна уже вне себя. — Да, — решительно и твердо проговорила она, ставя всю свою ставку на карту, решив или все выиграть, или все проиграть, — да, вы меня знаете, как и я вас. Я — та женщина, которую вы приютили у себя в последнюю ночь Мариенбурга. О, да, вы отлично знаете меня, потому что это было в ту ночь, когда убили вашего жениха или, вернее, мужа, в ту ночь, когда русские солдаты забрали нас в плен… и если вы обо всем этом забыли… в чем я очень сомневаюсь, то я это помню и напоминаю вам…
Екатерина молча выслушала ее, с удивительной ясностью взглянула ей прямо в глаза и спокойно проговорила:
— Я все это помню, вы правы. И я не имею никаких причин скрывать о моем прошлом, которое знают царь и вся Россия. В этом прошлом не было ничего, что следовало бы скрывать. Но вы забыли одно, что, как я не знала вас тогда, в ту ночь, когда вы вбежали к нам, так я не знаю вас и теперь. Я помню ваши смутные речи в полудреме — но это все, что я слышала тогда. Надеюсь, сейчас больше вы ничего не имеете сказать мне?
— Имею.
— Так говорите же.
— Знает ли государь, как вы любили вашего убитого мужа?
Екатерина вспыхнула.
— Я вам многое позволила, — гневно проговорила она, — но вы становитесь дерзки, сударыня Гамильтон, и я повелеваю вам замолчать.
Тогда, видя, что все мечты ее рушатся, Марья Даниловна прибегла к последнему средству. Она сделала опечаленное лицо, и в голосе ее задрожали слезы.
— Простите мой неловкий вопрос, ваше величество! Я сейчас покину вас и вы никогда не увидите меня больше, потому что вы не позволяете мне служить вам и любить вас… Да, любить вас, потому что та страшная ночь навсегда связала для меня ваше, ныне священное, имя с чувством глубокой благодарности и любви. Но что делать! Почести и высокое положение меняют людей, и люди, вознесенные судьбой на верхние ступени жизни, презирают тех, кто остался по воле той же судьбы внизу, на площадке. Прощайте же, ваше величество, но я не хотела бы расстаться с вами, не сделав вам драгоценного подарка.
Царица была уже размягчена трогательною речью Марьи Даниловны.
Екатерина вообще быстро переходила из одного настроения в другое, и порой эти скачки бывали поразительны.
Теперь она уже глядела добрыми глазами на Марью Даниловну и не знала, как бы загладить свои суровые слова.
— О каком подарке вы говорите? Мне ничего не нужно, уверяю вас. Благодарю вас за эти добрые слова. И, если я обидела вас, простите меня, и расстанемся друзьями.
Марья Даниловна быстро вынула платок, на котором были еще следы темно‑коричневого цвета от запекшейся крови.
— Возьмите его! — сказала она, протягивая платок Екатерине. — Вы обронили его во время борьбы с солдатами, а я подняла его и сохранила, как святыню, помня, что он вам был дорог. Я хранила его, не имея надежды когда‑либо встретиться с вами и даже не зная, ни где вы, ни чем вы сделались. Но я все‑таки хранила его, потому что надо же было кому‑нибудь хранить память о молодом безвременно погибшем любящем сердце.
Екатерина была расстроена нахлынувшими на нее при виде окровавленного платка воспоминаниями. Каждое слово, произносимое Марьей Даниловной, точно удар молота, било ее по сердцу.
Давно, казалось, зажитая рана раскрылась и мучительно заныла. Вся ее прошлая скорбная жизнь встала мгновенно перед ее глазами, и глаза эти затуманились слезами.
Она протянула дрожащую руку к платку.
Марья Даниловна отдала платок и поцеловала протянутую руку.
— Благодарю вас, — чуть слышно проговорила царица.
В это время на аллее показался Петр.
Увидев двух женщин, царь остановился, и улыбка промелькнула на его губах.
Екатерина, при виде приближения царя, быстро спрятала платок и поздоровалась с Петром.
— Свела знакомство с сей прелюбезной дамой? — спросил он супругу. — Она имеет желание поступить на службу к нам при дворе. Устрой ее, коли тебе не претит это.
— Хорошо, — наклонив голову, тихим голосом сказала царица и, обратившись к сопровождавшему царя князю Меншикову, прибавила: — Данилыч, прикажи завтра изготовить указ и поднеси его к подписанию государя.
Меншиков мельком взглянул на Марью Даниловну, и в его взоре мелькнуло недовольство. Как у всякого фаворита, случайно выведенного капризом властелина в люди, у него промелькнуло по душе ревнивое и опасливое чувство, испытываемое им каждый раз при таком же внезапном возвышении другого человека.
И в эту минуту Марья Даниловна показалась ему серьезным и опасным соперником, с удивительной ловкостью сумевшим воспользоваться случаем.
Царица вернулась к себе.
После обеда она прошла в свою опочивальню, стала у киота на колени и помолилась Богу за упокой души «раба Божия Феликса», потом достала платок, омочила его слезами, прижала к губам и спрятала в шкафчик, стоявший у изголовья ее кровати.
Тут же на шкафчике увидела она грифельную доску и грифель.
Эта доска всегда лежала на столике, и она записывала на ней привидевшиеся ей ночью сны, которые должны были ей быть объяснены днем состоявшими на жаловании при дворе особыми толковательницами.
Она взяла доску и прочла на ней записанный накануне ее свидания с Марьей Даниловной сон.
Она видела во сне, что боролась с огромной и опасной змеей.
Правда, эта борьба окончилась для нее благополучно. Змея обвилась вокруг ее шеи и готова была ужалить ее в горло; но императрица схватила ее, с силой отстранив ее от себя, и хотела ее удушить. Змея стала ее одолевать, она слабела, как вдруг в комнату вошел великан, вооруженный топором, и отрубил змее голову.
Екатерина проснулась в смертельном страхе и тотчас же записала сон.
Теперь она с суеверным страхом припоминала подробности сна, и образ Марьи Даниловны вставал перед ней.
— Уж не она ли — то чудовище? — спрашивала она себя. — Положим, я ее ныне победила, но все‑таки пришлось вынести большую борьбу, и она чуть‑чуть не ужалила меня…
