Только единожды хладнокровие изменило Франческо. Случилось это после того, как, спустившись в пороховой погреб, он обнаружил там лишь одну бочку с порохом. Он повернулся к Фортемани и спросил, где Гонзага распорядился сгрузить боеприпасы. Фортемани знать ничего не знал, а потому Франческо отправился на розыски Гонзаги. И нашёл его в самшитовой аллее, где придворный что-то жарко втолковывал Валентине. При появлении Франческо Гонзага разом смолк, нахмурился.
— Мессер Гонзага, где вы храните порох? — осведомился Франческо.
— Порох? — Гонзагу охватило предчувствие беды. — А разве его нет в погребе?
— Есть… маленькая бочка, достаточная для того, чтобы раз или два выстрелить из орудия, не оставив ничего для наших аркебуз. Где порох, который вы привезли с собой?
— Весь порох в погребе. Другого нет.
Франческо застыл, на мгновение потеряв дар речи, не сводя глаз с придворного. А затем не смог сдержать гнева.
— Так-то вы намеревались защищать Роккалеоне? — голос его разил, словно меч. — Запасли в достатке вина, не забыли про стадо овец да всяческие деликатесы. Вы намеревались забросать врага костями или полагали, что никакой осады не будет?
Вопрос этот угодил в самое яблочко, и Гонзага вспыхнул, словно порох, запасти который он не удосужился. Его ярость была столь велика, что ответил он, как должно мужчине.
С презрением в голосе отмёл он обвинения Франческо, завершив тираду предложением решить спор поединком, пешими или конными, мечом или копьём.
Но тут вмешалась Валентина, осадив их обоих. Но с Франческо она говорила вежливо, выразив надежду, что он наилучшим образом использует всё то, чем располагает Роккалеоне. С Гонзагой же — с крайним пренебрежением, ибо вопрос Франческо, так и оставшийся без ответа, окончательно открыл ей глаза. Она и так уже достаточно отчётливо представляла, с какой целью Гонзага побуждал её к побегу из Урбино, а теперь отпали и последние сомнения. Она вспомнила его поведение, когда пришла весть, что Джан-Мария полон решимости осадить и взять штурмом Роккалеоне, его совет покинуть замок. А ведь в Урбино он убеждал её, что на силу надобно отвечать силой.
Эту словесную перепалку прервал звук горна.
— Герольд! — воскликнула Валентина. — Пойдёмте, мессер Франческо, узнаем, что он скажет нам на этот раз.
И увела Франческо, оставив чуть не плачущего от унижения Гонзагу в тени самшита.
Герольд вернулся, чтобы сообщить: ответ Валентины не оставляет Джан-Марии иного выхода, кроме как дождаться прибытия герцога Гвидобальдо, который уже в пути. Прибытия правителя Урбино, полагал Джан-Мария, будет достаточно, чтобы Валентина пошла навстречу его требованию открыть ворота и сдаться на милость победителя.
Таким образом, остаток дня прошёл в Роккалеоне мирно, если не считать бури, поселившейся в сердце Ромео Гонзаги. В тот вечер он сидел за ужином, никем не замечаемый, за исключением дам Валентины да шута, несколько раз проехавшегося насчёт его мрачности. Сама же Валентина всё своё внимание уделяла графу, и пока Гонзага, поэт, певец, признанный острослов, в общем, образцовый придворный, молчал, надув губы, этот выскочка, неотёсанный мужлан развлекал сидящих за столом весёлыми историями, завоевав симпатии всех, за исключением, разумеется, мессера Гонзаги.
Об осаде граф говорил столь легко и непринуждённо, что на душе у его слушателей заметно полегчало. Нашлось у него что сказать и о Джан-Марии, и Валентина и дамы вдоволь насмеялись. Он ясно дал понять всем, что, хотя воевать ему пришлось достаточно много, ни одна кампания не увлекала его больше, чем оборона Роккалеоне. А в победном исходе он не сомневался.
Дамы млели от восторга. Ещё бы! Раньше жизнь сталкивала их лишь с мужчинами-марионетками, наполнявшими парадные залы и приёмные дворцов, которые умели лишь кланяться да витиевато излагать свои далеко не глубокие мысли, то есть с теми, кто волею судеб всегда окружает правителей. А тут перед ними предстал человек совершенно иного склада, несомненно, высокого происхождения, от которого веяло духом военного лагеря, а не затхлостью дворца, начисто лишённый позёрства, столь ценимого при дворе герцога Урбино.
Был он молод, но уже не зелен, красив, и именно мужской красотой. Мелодичный его голос, как им уже доводилось слышать, мог становиться суровым, требующим беспрекословного выполнения отданного приказа. А уж если он смеялся, то от души, без всяких задних мыслей.
И Гонзаге не оставалось ничего иного, как молча злиться, про себя кляня на все лады человека, которого он бы и на пушечный выстрел не подпустил ко дворцу.
Вечер этот не доставил ему радости, но следующий день принёс ещё большие разочарования.
Утром к Роккалеоне прибыл герцог Урбино и сам, в сопровождении одного горниста, подошёл ко рву. В третий раз под стенами замка прозвучал горн.
Как и днём ранее, Валентина поднялась на стену в сопровождении Франческо, Фортемани и Гонзаги. Последнего не приглашали, но и не стали гнать прочь, а потому он плёлся в хвосте, вроде бы по-прежнему считаясь одним из офицеров Валентины.
Франческо для столь торжественного случая облачился в боевой наряд и появился, с головы до ног закованный в сверкающую сталь. На шлеме развевался плюмаж, забрало он поднял, но издалека разглядеть черты его лица не представлялось возможным. Так что сохранялась надежда, что Гвидобальдо его не узнает.
Встреча с герцогом не оставила у Валентины тёплых воспоминаний. Подданные его любили, но с племянницей он держался отстранённо, не допуская сближения. Вот и теперь он и не попытался воззвать к голосу крови. Пришёл Гвидобальдо с войной, как правитель, желающий вразумить взбунтовавшегося вассала, потому и обратился к Валентине с соответствующими словами.
— Монна Валентина, — никакого намёка на то, что она — его племянница, — хотя ваше непослушание глубоко огорчает меня, не рассчитывайте и не надейтесь на какие-либо привилегии или милосердие, обусловленные тем, что вы — женщина. Мы отнесёмся к вам точно так же, как к любому мятежнику, пошедшему против воли властелина.
— Ваше высочество, я не ищу для себя никаких привилегий, кроме тех, что дарованы мне, женщине, матерью-природой. Привилегии эти никоим образом не имеют отношения к войне и оружию и состоят лишь в том, что я имею право отдать руку и сердце лишь моему избраннику. И пока вы не осознаете того, что я — женщина, а осознав, не примиритесь с этим и не дадите мне слова, что Джан-Мария мне более не жених, до тех пор я останусь здесь, несмотря на вас, ваших солдат и вашего союзника, полагающего, что путь к сердцу женщины лучше всего прокладывать пушечными ядрами.
