Этот неистовый торжествующий удар вызвал первый яркий луч крови, и толпа завизжала от возбуждения. В диком вихре бешенства Локасто бросился на Банку Варенья, размахивая руками, как ветряными мельницами. Каждый из его ударов, попав на живое место, повлек бы смерть, но его противник был достоин такого нападения. Нагибаясь, ныряя, отскакивая в сторону, увертываясь, он ослаблял противника с каждым кругом и как раз перед концом нанес сильный удар в живот этому огромному человеку, тяжелый полновесный удар, отозвавшийся во всем помещении. Снова объявили перерыв. У Банки Варенья были окровавлены пальцы, у Локасто выбито несколько зубов. Но помимо этого он выглядел таким же крепким, как всегда. Он преследовал своего противника с необузданной яростью и, казалось, готовился нанести ему смертельный удар, который закончил бы борьбу.
Было приятно смотреть на работу Банки Варенья. Он был изящен, как балетный танцовщик, когда, отпрыгивая из стороны в сторону, избегал ударов противника. Его руки балансировали по бокам, и он откидывал голову с невыносимо насмешливым и вызывающим видом. Затем он начал наносить Локасто легкие удары по корпусу, которые все учащались, так что казалось, будто он выколачивает на его ребрах настоящую зорю. Он прыгал, как пантера, извивался, как угорь. Лицо Локасто было теперь сдержанно, напряженно, тревожно, и он, казалось, выжидал с угрожающим видом подходящей минуты, чтобы нанести тот решительный удар, который положил бы конец бою.
Банка Варенья начал усиливать свои удары. Он вогнал левую в живот противника, затем ударил правой по подбородку. Локасто нанес смертельный, разящий удар Банке Варенья, который только задел его за челюсть и последний отплатил ему двумя молниеносными правыми и сильной левой ― все по лицу. Затем он отпрыгнул назад, потому что теперь он был возбужден. Он метался туда и сюда. Снова он нанес сильный удар левой по вздымавшемуся животу Локасто и потом стремительно осыпал его градом ударов. Это была бешеная схватка, кружащаяся буря ударов, свирепых, диких, смертоносных. Никакие борцы не могли бы выдержать этого на ходу. Они схватились, но в это время Банка Варенья вырвался, и, отделяясь, нанес смертельный удар в почку своему противнику. Когда объявили перерыв, оба человека тяжело дышали, избитые и покрытые кровью. Как ревела от восторга толпа! Все, что было звериного в этих людях, разгорелось теперь в их сердцах. Ничто, кроме крови, не могло бы утолить их. Их глотки пересохли, глаза дико блуждали. Шестой круг. Локасто прыгнул на середину кольца. Его лицо было отвратительно обезображено. В этой избитой окровавленной маске я узнал только черные глаза, горевшие смертельной ненавистью. Устремившись за Банкой Варенья, он завертелся с ним по кругу и снова напал на него, повалил его на пол, но не смог удержать.
Тут в Банке Варенья проснулся дух берсеркера. Он больше не страшился смерти. Он стал нечувствителен к боли. Он снова превратился в морского пирата, обезумевшего от жажды боя. Он бросился на Локасто, как враг, забыв все преграды, и погнал его по кругу стремительным градом ударов. Он был как тигр, и яростные удары Локасто только еще больше озлобляли его.
Теперь они сошлись в жестокой схватке и Локасто, внезапно обхватив его, попытался бросить его и раздавить на полу. Тут только проявилась необыкновенная ловкость англичанина. На расстоянии меньше двух футов от пола он вывернулся как кошка и, вскочив на ноги, был свободен. Обхватив Локасто за пояс корнуэльским приемом, он повалил его на пол, заставил его сделать мост и налег на него всей тяжестью. Могучим движением Черный Джек вырвался и вскочил на ноги. Это как будто окончательно разъярило Банку Варенья, потому что он бросился на противника, как взбесившийся бык, обхватил его с невероятной силой, поднял над собой в воздух и бросил на землю с убийственной мощью.
Локасто остался лежать неподвижно. Глаза его были закрыты. Он не двигался. Несколько человек устремились вперед.
― Он жив, ― сказал какой-то человек, похожий на врача, ― только оглушен. Я думаю, что вы можете объявить борьбу законченной.
Банка Варенья начал медленно одеваться. Еще раз в лице Локасто он успешно схватился с «стариной виски». Его тело было сильно избито, но не имело никаких серьезных повреждений. С содроганием я посмотрел на лицо Локасто, превращенное в массу, и на его тело, сине-багровое с ног до головы. И тут-то, когда они понесли его в госпиталь ― я понял, что отомщен.
― Знаешь ли ты, что этот Шницштейн брал по доллару за вход? ― спросил Блудный Сын. ― Факт! Паршивец собрал около тысячи долларов.
― Позволь тебе представить, ― сказал Блудный Сын, ― моего друга Пииту.
― Очень рад познакомиться, ― весело отозвался Пиита, протягивая мне влажную руку, ― я занят мытьем посуды, простите мой кухонный наряд.
На нем были бледно-голубая нижняя рубаха, белые фланелевые штаны, подвязанные у пояса красным шелковым платком, очень пестрые мокасины и изломанная панама с ленточкой шоколадного цвета с золотом.
― Садитесь, пожалуйста! ― Его глаза благодушно смотрели сквозь очки в золотой оправе, когда он указал мне на удобный с виду стул. Я сел на него, но он быстро сложился подо мной. ― Ах, простите, ― сказал Пиита, ― вы не знакомы с устройством этого стула. Я укреплю его. ― Он проделал с ним какие-то операции, сделавшие стул более устойчивым, и я снова осторожно уселся.
Мы находились в маленькой бревенчатой кабинке на холме, оттуда открывался вид на город. Сквозь бутылочные стекла окон пробивался тусклый свет. Стены обнажали полосы бревен, между которыми пестрели пятна мха. В углу находилась скамья; покрытая выделанной медвежьей шкурой, а на маленькой продолговатой печке блестел горшок с бобами.
Пиита кончил мытье посуды и присоединился к нам, натягивая старую токседскую куртку:
― Ффу! Я рад, что покончил с этим делом. Быть может, я покажусь вам привередником, но должен сознаться, что не могу есть на одной и той же тарелке больше трех блюд, не проведя по ней мокрой тряпкой. Вот скверная сторона утонченных привычек: они осложняют жизнь. Однако я не могу пожаловаться. В моем приюте есть какая-то монашеская простота, которая делает его очаровательным в моих глазах. А теперь, принеся себя в жертву на алтаре чистоты, я намерен усладить свою душу музыкой. ― Он снял со стены банджо и, настроив струны, начал петь. Эти песни оказались его произведением, скорей импровизациями, и он исполнил их с искусством и экспрессией, которые придавали им известную пикантность.
