— Я сбегаю в Сорбонну, ваша светлость, у меня много знакомых профессоров…Спасибо, что сказали, — он растерянно опустил руки. Марта ласково коснулась его ладони:
— Я с ней сидела, всю ночь. Это просто усталость, переутомление. Ей надо отдохнуть, месье Лавуазье, и мне кажется, — Марта помедлила, — мне кажется, она была бы рада вас видеть. Хотя бы ненадолго. Она только вернулась из Лиможа, не успела сходить в лавки. Я ей пришлю что-нибудь поесть, вина…
— Не надо, — он быстро надел сюртук. "Я сам обо всем позабочусь, ваша светлость. Спасибо! — крикнул Лавуазье, уже сбегая вниз по лестнице.
Марта посмотрела на сланцевую доску. Взяв мелок, повертев его в руках, женщина чему-то улыбнулась.
Констанца проснулась от поцелуя. Она дрогнула ресницами. Ахнув, уткнув лицо в подушку, девушка пробормотала: "Не смотри на меня, я…"
— Ты все равно — самая красивая на свете, — уверенно сказал Лавуазье, обнимая ее.
— Видела бы ты меня, когда я болею — глаза слезятся, нос заложен, или, того хуже — из него льется, как из ведра. Тебе надо поменьше ездить по всяким дырам и портить себе желудок на постоялых дворах, вот что. И больше — быть со мной.
Констанца потерлась щекой о его руку: "Тебе же нельзя тут быть, Антуан. Вдруг узнают…"
— А и пусть узнают, — он открывал бутылку бургундского вина. "Так, — Лавуазье оглядел комнату, — сейчас я покормлю тебя устрицами, выпьем, потом ты будешь спать, а я — варить бульон из фазана — он указал на битую птицу, что лежала в корзине. "Проснешься и поедим".
— Антуан, — шепнула Констанца. Шмыгнув носом, девушка велела себе не плакать. Слезы сами покатились из глаз. Она, вытирая их рукавом рубашки, нырнула к нему, куда-то под бок.
— А еще, — Лавуазье выжал на устрицы лимон, и велел: "Открывай рот", — еще я тебе расскажу о той деревне, куда мы поедем, как только ты выздоровеешь. Я тебя люблю, — добавил он. Констанца, проглотив устрицу, улыбнулась: "Я тоже".
Потом она спала, положив голову ему на колени, а Лавуазье сидел, откинувшись к стене, быстро что-то записывая в тетрадь. Он держал блокнот на весу, рука затекла, однако мужчина боялся пошевелиться, чтобы не разбудить ту, что дремала рядом, — спокойно, размеренно дыша.
Письмо было написано на тонкой, сиреневой бумаге, от конверта пахло фиалками. "Милый мой Максимилиан! — читал Робеспьер. "Пока ты ездил в Аррас, я окончательно убедилась — следующим летом нас ждет радостное событие, мы станем родителями сына, или дочки. Я тебя очень, очень люблю, и надеюсь вскоре увидеть, мое счастье, мой дорогой. Приду к тебе, как только ты вернешься, целую тысячу раз, твоя будущая мадам Робеспьер, а пока — Жанна де Лу".
Внизу было нарисовано сердце со стрелой. Робеспьер посмотрел на окружающие его буквы: "L'amour fait les plus grandes douceurs", и криво усмехнулся:
— Ты забыла закончить фразу мадемуазель де Скюдери, дорогая моя Жанна: "Любовь порождает самое большое счастье и самое большое несчастье в жизни", вот так-то. Оно тебя и ждет, несчастье. Правильно, — он повертел в руках конверт, — что ты мне написала. Непредусмотрительно, конечно, с твоей стороны, но ты и не юрист. А я — он застегнул сюртук и, поднявшись, осмотрел себя в зеркале, — я, дорогая Жанна, именно он и есть.
— Хорош, — подумал Робеспьер. "На трибуне Генеральных Штатов я буду смотреться лучше всех этих задыхающихся толстяков. Народ пойдет за мной, а если не пойдет — мы его заставим. Правильно говорил Жан-Поль — люди развращены монархией, и не видят собственного блага. Мы им объясним, в чем нуждается Франция". Он полюбовался игрой бриллиантов на своем перстне: "В твердой и сильной руке".
Он, улыбаясь, поправил фиалки в петлице сюртука. Сбежав вниз по лестнице, Робеспьер легким шагом пошел к Сен-Жермен-де-Пре.
В конторе нотариуса пахло чернилами, пылью. Робеспьер, глядя на яркий луч солнца, что лежал на дубовых половицах, решил: "Поеду отсюда в Булонский лес. Постреляю, возьму лошадь…, А то моя невеста, — он чуть не рассмеялся вслух, — только к вечеру должна на квартиру явиться. Она же думает, что я сегодня приезжаю".
— Месье Робеспьер, — нотариус отдал ему папку с письмами, и сложил пальцы, — дело ясное, затруднений я не предвижу. Я бы вам советовал, как только мадемуазель де Лу разрешится от бремени, официально признать ее дитя. Вы должны прийти в префектуру с заявлением о том, что хотите воспитывать его сами. Отцы в таком случае имеют приоритет перед матерями. Тем более, что вы судья, обеспеченный человек…, Мать будет обязана отдать вам ребенка. Я, разумеется, — нотариус подвинул к себе печати, — удостоверю, что эти письма — ее руки.
Он приложил печать. Расписываясь, нотариус заметил: "Бывали случаи, когда дама, оказавшаяся в таком положении — не отдавала ребенка, так сказать, его истинному родителю. Сами понимаете, — нотариус погладил бледные щеки, — у нас нет никаких методов, чтобы доказать отцовство. Только ваше слово против ее заявлений. Но в данном случае, — он подул на чернила, — все просто, мадемуазель сама признает ваше, так сказать, участие".
— Это произведет впечатление, — улыбнулся Робеспьер, идя по набережной, следя за уличными мальчишками, что удили рыбу в Сене.
— Лидер нации, в одиночку воспитывающий сына. Дочь не буду забирать. Мне она ни к чему. Заботливый отец, — он прошел мимо дворца Тюильри, — совсем, как этот Бурбон. Его дети тоже — на эшафот пойдут, и вообще — вся эта семья паразитов. Незачем кого-то оставлять в живых. Франция не должна знать жалости к отродью дворян. А священников, — он остановился перед собором Парижской Богоматери, — священников мы повесим прямо на дверях церквей.
Он облокотился на парапет и взглянул на набережную Августинок.
— Мадемуазель Бенджаман будет рада ребенку, — подумал Робеспьер. "Женщины, даже самые талантливые, — все равно слабые, ограниченные создания. Они не способны усмирять свои страсти, а что такое природный инстинкт материнства — та же страсть. Она вырастит моего сына, и у нас, конечно, будут свои дети".
Робеспьер прищурился — на знакомом балконе появилась невысокая, стройная женская фигура. "Вечером увидимся, — усмехнулся он. Развернувшись, мужчина пошел к мосту, что вел на правый берег реки.
Жанна поправила корзинку, что висела на руке, и нежно, легко рассмеялась. "Пирог совсем теплый, — подумала она. "Сейчас кофе выпьем, Максимилиан мне об Аррасе расскажет. Он же ездил о венчании, договариваться. Приду домой и объяснюсь с Тео".
Она вспомнила веселый голос женщины: "Ты такая счастливая, любовь моя, эти недели. Прямо порхаешь".
— Тео поймет, — твердо сказала себе Жанна, стуча в дверь. "Она добрая. Она будет рада тому, что у меня появится муж, дети…, Все будет хорошо".
